Нил Шустерман - Бездна Челленджера

На палубе не видно ни батискафа, ни подводного колокола. Мне не в чем погружаться.

— Но как?..

Капитан поднимает ладонь, уже зная, что я хочу сказать:

— Не будь ты создан для этого, ты бы досюда не добрался. Способ сам представится.

Я ухмыляюсь:

— Способ среди сумасшествия?

Он не улыбается, а укоряет меня:

— О безумии говорил попугай. Для нас с тобой это наука.

— Наука, сэр?

Он кивает:

— Да, особая алхимия, способная превратить то, чего быть не может, в то, что есть. Попугай назвал это сумасшествием, но для меня все остальное — посредственность. — Он разглядывает меня с плохо скрываемым отчаянием: — Я тебе завидую. Всю жизнь я мечтал о сокровище, ждущем в недоступной глубине. Но достанешь его — ты. Ты набьешь наши трюмы невообразимыми богатствами.

Интересно, как это мне удастся вытащить сокровище из глубины? Но я уже знаю ответ: тут как с погружением, способ найдется сам собой.

Потом капитан спрашивает:

— Ты веришь мне, Кейден?

Я понимаю, что вопрос не праздный и даже не ради моего блага. Ему нужно, чтобы я верил, как будто от этого зависит его собственная жизнь. Тут я понимаю, что все поменялось: теперь не он ведет меня, а я. И не только его, но и весь этот мир. Я чувствую даже, как замер в бездне змей, нетерпеливо ждущий моего следующего шага. Меня пьянит и пугает быть повелителем всех судеб.

— Ты веришь мне, Кейден? — повторяет капитан.

— Да, верю.

— Ты отрекаешься от попугая и его лжи?

— Отрекаюсь.

Наконец он улыбается:

— Тогда настало время пройти крещение глубиной.

152. Пугало

Я сажусь в шлюпку, крохотную медную гребную лодчонку — судя по ее виду, она и сама-то на воде не удержится, а уж со мной точно пойдет ко дну. Капитан спускает ее на воду, и там не появляется ни единой морщинки. Я перегибаюсь через борт, но в зеркальной морской глади отражается только мое собственное лицо. Я знаю, что оно мое, но сам себя не узнаю.

Каждый раз, когда я кошусь за борт, мне кажется, что Змей вот-вот выпрыгнет из глубины, схватит меня за голову и утащит в пучину. Интересно, чего он ждет?

— Бог тебе в помощь! — произносит капитан. Я отвязываю шлюпку и отплываю.

Я гребу к пугалу под ритмичный скрип уключин. Я не выпускаю из виду корабля: грести положено спиной вперед. Судно быстро удаляется. Тяжеленная медная громадина кажется теперь игрушечной лодочкой. Капитана уже не разглядеть.

Наконец моя лодка подплывает к пугалу. Признаться, я ждал, что под ним окажется плавучий буек, но деревянный шест в самом деле уходит в глубину — возможно, до самого дна, почти на семь миль вниз. Еще ни одно дерево не выросло настолько, чтобы можно было из него вырубить такой шест. Торчащую из воды палку на фут облепили ракушки и прилипалы, едва не доставая до ботинок пугала. Его джинсы и клетчатая фланелевая рубашка явно не к месту в тропическом климате. Хотя о чем это я? Здесь все не на месте.

На нем соломенная шляпа моего папы, а вместо носа — сломанный каблук маминой красной туфли. Глаза ему заменяют огромные синие пуговицы с желтого пальто Маккензи. Ели снять пугало с шеста, пойдет ли оно по воде, как Каллиопа? Скрыто ли в нем что-то большее, чем ткань и набивка? Есть только один способ узнать это:

— Ты умеешь говорить, — спрашиваю я, — или ты все-таки просто пугало? — Оно не спешит с ответом, и я начинаю чувствовать себя дураком. Может быть, мне придется сидеть в тени этой распятой фигуры до скончания времен. Потом ее голова с тихим шелестом ткани поворачивается ко мне и синие пуговицы начинают медленно вращаться, как окуляры наводящегося на резкость бинокля.

— Ага, все же добрался, — произносит пугало, как будто знает меня и давно ждет. Его голос звучит глухо, но громко, соткан из множества оттенков, как хор шепотков.

Я пытаюсь унять стучащее сердце.

— Ну да, добрался. Что теперь?

— Ты хочешь достигнуть дна. Есть много способов. Можешь, например, привязать к ноге якорь — наверно, тоже утянет на самое дно.

— Но я же утону!

Пугало пожимает плечами, насколько ему это удается:

— Да, но на дне-то ты окажешься!

— Я бы предпочел добраться туда живым.

— А, — кивает пугало. — Тогда другое дело.

С этими словами оно замолкает и снова смотрит в никуда. Воцаряется неловкое молчание. Мне кажется, что фигура на шесте потеряла ко мне всякий интерес, но потом я понимаю, что она просто ждет моих действий, хотя и непонятно, что я должен делать. Чтобы предпринять хоть что-то, я подгребаю вплотную к пугалу и привязываю шлюпку к его шесту, давая понять, что не отступлю. Я тоже умею ждать. Из кармана его рубашки выползает маленький крабик, рассматривает меня и прячется обратно.

Пугало наклоняет голову. На ткани его лица появляется задумчивое выражение:

— Сейчас будет водоворот.

Я поднимаю взгляд: да, по небу плывут кучевые облака, но ничто не предвещает шторма.

— Ты уверено?

— Вполне.

Тут гладкое, как стекло, море приходит в движение.

Справа от меня начинается какое-то волнение: что-то выбралось на поверхность. Я вижу его только мельком: острая стальная чешуя, извивающееся змеиное тело. Я хорошо знаю это создание. Змей Бездны нарезает круги вокруг нас, и мне страшно. Он ускоряется, и, кажется, море повторяет его движения и тоже закручивается спиралью. Вокруг шеста появляется воронка, и веревка, которую я к нему привязал, натягивается. Под водяной спиралью я вижу алый пылающий глаз змея. Он порабощает, как глаз капитана. Видит все, как глаз попугая. Он — все глаза, которые наблюдали за моей жизнью и выносили суждение.

— Сейчас будет водоворот, — повторяет пугало. — Поищи, где укрыться.

Но укрыться негде, и оно прекрасно это знает. Змей ускоряется. В воронке вокруг шеста видно еще больше морских организмов, построивших на нем свой собственный вертикальный риф. Волны качают шлюпку, а веревка елозит о наслоения ракушек и начинает перетираться.

Когда шлюпка отрывается от шеста, я спрыгиваю с нее и цепляюсь за ноги пугала. Несчастную лодчонку затягивает в водоворот, и деготь, на котором она держится, вытекает из нее, как разлившаяся нефть. Шлюпка разваливается на медные доски. В воде плавает и кое-что еще. Я вижу кусочки промокшего пергамента и яркие перышки — вода перемешивает их с черной жижей, как ингредиенты какого-то нового коктейля.

Не отпуская ног пугала, я гляжу вниз, и меня охватывает головокружение. Воронка углубляется с пугающей скоростью, и водоворот уходит вглубь, пока подо мной не появляется бесконечный туннель. Вода ревет мне в уши, как товарняк. От соленых брызг уже мутит.

Пугало произносит:

— Если хочешь спуститься, тебе пора.

Все это время я думал только о том, как бы удержаться.

— Подожди, ты хочешь сказать…

— Если ты не передумал насчет якоря, конечно.

При одной мысли о том, чтобы рухнуть вглубь водоворота, я залезаю пугалу на плечи и вцепляюсь в него изо всех сил.

Если я решусь, ничего уже не изменить. Нет ни страховки, чтобы замедлить падение, ни камеры, чтобы хотя бы запечатлеть его. Никто не поймает меня у самого дна, чтобы отправить восвояси. Но я должен это сделать. Должен довериться силе тяготения. За этим я сюда и плыл. Я заполняю голову мыслями, которые до сих пор помогали мне идти вперед. Думаю о родителях и их пугающей беспомощности. Думаю о штурмане и его жертве. Думаю о сестре, понимающей, что крепости из картонных коробок могут стать слишком настоящими, и о капитане, который отравлял мне жизнь и все же готовил к этому моменту. Я пройду крещение глубиной. Конечно, попугай назвал бы это величайшим поражением. Ну что ж, если это провал из провалов, я готов провалиться с достоинством.

— Только не наткнись на шест, — наставляет пугало. — На этом прощай.

Я ныряю в воронку, готовый наконец познать неведомые глубины Бездны Челленджера.

153. Вечное «никогда»

Есть книги, которых я не дочитаю, игры, которых я не пройду, и фильмы, которых я не досмотрю. Никогда.

Бывает, что мы сталкиваемся с этим «никогда» нос к носу, и оно поглощает нас.

Однажды я попытался с ним бороться — когда понял, что вполне могу никогда больше не услышать некоторых песен из моего же собственного телефона. Я сел за компьютер и собрал все в один большой плейлист. Там было три тысячи шестьсот двадцать восемь песен — двести двадцать три и шесть десятых часа музыки. Я слушал его несколько дней, но потом потерял интерес.

А теперь я оплакиваю — песни, которым никогда больше не раздаться в моих ушах, слова и истории со страниц, которых я никогда не открою. Я оплакиваю свой шестнадцатый год жизни. Теперь, отныне и до конца времен, я не смогу прожить его так, как нужно. Отмотать и пережить заново, без капитана, попугая, таблеток и Белой Пластиковой Кухни, с ее урчащими животами без шнурков на ботинках. Звезды погаснут и Вселенная перестанет существовать, прежде чем я получу этот год назад.