Давид Фонкинос - Воспоминания

Величайший каталонский архитектор, создатель потрясающего храма Саграда Фамилия в Барселоне, Гауди жил в своих фантазиях. Он был глубоко верующим человеком, часто постился и тем доводил себя до полного истощения. Потеряв всех близких, он с головой ушел в работу. Известность его росла с каждым годом. Окруженный всеобщим восхищением, он презирал материальную сторону жизни и к семидесяти годам оказался в полной нищете. Он погиб под колесами трамвая, и опознали его не сразу, приняв за бродягу. Только на следующий день обнаружилось, что человечество потеряло того, кого называли «Данте архитектуры». В свои последние часы, умирая в больнице для бедных, Гауди вспоминал свою юность. Он был студентом. Директор барселонской архитектурной школы, вручая ему диплом, сказал: «Мы вручаем этот диплом либо сумасшедшему, либо гению. Время покажет». Это было последнее, что он вспомнил, и умер, так и не узнав, кто он, гений или сумасшедший.

Я постоянно измерял Поля. «Как ты вытянулся!» — говорил я ничего не понимающему ребенку, хотя на самом деле он вырос за неделю на каких-нибудь пару миллиметров. Время перестало быть горизонтальной категорией, оно стало вертикальным. На белой стене я рисовал черточки, отмечая его рост. Вот ему год, вот два, а тут, уже значительно выше, четыре. А вот здесь он уже маленький человек, ему пять лет. Мы садились порой с Луизой напротив этой измерительной стены, с бокалом красного вина, и думали, как быстро летит время. Как-то я поднял палец выше всех отметок и спросил:

— А ты можешь себе представить, каким будет Поль на этом уровне?

— Ой, нет! Он будет подростком, весь в прыщах, перестанет убирать свою комнату и будет постоянно с нами пререкаться.

— А нас что ждет, как ты думаешь?

— …

— Чего молчишь?

— А с нами то и будет, что уже есть. Мы же больше не растем, — как-то неожиданно грустно проговорила Луиза. Помолчав, добавила: — А ты не собираешься снова начать писать?

— Даже не знаю… Как-то времени нет. Мне кажется, это осталось так далеко позади…

— Когда мы познакомились, ты был одержим идеей книги. Мне казалось, что для тебя это главное в жизни. А потом ты все бросил. Как-то это скучно…

— Скучно было то, что я писал.

— Но ты даже не попытался дописать начатое.

— Что поделаешь. Такова жизнь.

По ее лицу я видел, как возмутил ее мой ответ. Ее взгляд был красноречивей слов, он кричал мне: нет, жизнь не такова! Ничто в жизни не окончательно. Все движется, все изменяется. Мы погрязли в рутине. Нет больше цели, нет мечты. Ты должен писать, не важно что, просто слова на бумаге. Все лучше, чем просто так существовать. Иначе зачем всё? Я не могу сказать, что я с тобой несчастлива. Нет, я не несчастлива. Но я хочу большего, я хочу быть счастливой! А счастье ускользает. Все так быстро проходит. Жизнь слишком коротка, чтобы позволить ей быть серой. Нельзя откладывать счастье на потом.

Это все я прочитал в ее взгляде. Наши отношения были нежными, стабильными, но этого было мало. Временами я чувствовал, что она разочарована. Я же был горд тем, что превратился во взрослого, ответственного человека. Я думал иначе, чем Луиза, мне казалось, что именно так выглядит современный герой: он каждое утро встает спозаранку и идет на работу; он воспитывает своего ребенка; он заблаговременно думает о том, где семья проведет отпуск; следит за тем, чтобы своевременно платить за квартиру и возобновлять страховку автомобиля. Разве это не героизм — управляться с бесконечными материальными обязанностями?

Еще одним сложным моментом нашей жизни было постоянное метание между самыми противоречивыми желаниями. Вообще в XX веке обстоятельства складывались так: сначала появилось счастье — вернее, право на счастье, а также на досуг и на отпуск. Это было в тридцатые годы, при Народном фронте. Потом наступил второй этап: человек получил право на недовольство. Это право зародилось в семидесятые годы, вместе с легализацией абортов и разрешением разводов. Как-то иногда забывают, что до 75-го супружеская измена официально считалась преступлением. Таким образом, мы получили право предъявлять претензии к нашему счастью. Мы вошли в новую эпоху, самую, наверно, мучительную, — эпоху постоянных колебаний. Мы получили счастье, получили право быть не удовлетворенными этим счастьем. В результате перед нами открылись тысячи дорог. По какой же пойти? Я очень остро ощущал современность моих терзаний. Я выбрал свою жизнь — и одновременно хотел чего-то другого. Я был влюблен в Луизу, я любил нашу совместную жизнь и нашего ребенка, но иногда у меня возникало чувство, что я задыхаюсь. У меня появились сомнения: а вдруг настоящее счастье ждет меня совсем в другом месте, в другом городе, с другой женщиной? Эта мысль меня иссушала, и тогда я с головой уходил в работу. Я прекрасно понимал, в чем упрекала меня Луиза. Я глубоко спрятал свои желания и разложил жизнь по полочкам. Хуже того, я стал походить на моего отца. Я был зациклен на отеле, на клиентах, точно так же, как отец всю мою сознательную жизнь был зациклен на своих клиентах, даже когда вечером возвращался домой. Именно по этой причине я не мог писать. А уж если говорить совсем начистоту, то и не писал никогда. Это было что-то другое. Возможно, я воспринимал жизнь как писатель, но слова всегда от меня ускользали. Они витали где-то вокруг, но мне не удавалось схватить их, чтобы создать из них мир.

В тот вечер, когда я прочел в ее глазах эту отповедь, мы занимались любовью.

В гибких линиях ее тела была какая-то бесхитростность, как будто она извинялась за свою красоту.

Мы заснули совершенно умиротворенные.

Назавтра был первый день осенних каникул. Луиза взяла Поля и уехала с ним, как обычно, к отцу в Этрета. Каждый вечер мы говорили по телефону. Поль рассказывал, что он делал на берегу моря, как катался на пони, какие мультики смотрел. Я обещал по возможности приехать к ним на уикенд, но не так-то просто было вырваться. В моем деле школьные каникулы были самой горячей порой. И потом, признаться, я любил оставаться один в Париже. Я ходил в кино, встречался с друзьями, пил. И чувствовал себя почти холостяком. Я с некоторым вожделением провожал глазами женщин на улице, но при этом у меня и в мыслях не было изменять Луизе. Не то чтобы я ратовал за супружескую верность — просто не хотелось. Мне нравилось, что другие женщины остаются далекими призраками. Если бы я захотел, в гостинице было предостаточно возможностей переспать с какой-нибудь заезжей туристкой. Но проходило несколько дней, и я начинал скучать по Луизе, по Полю. Мне не терпелось их поскорей увидеть, я ждал их возвращения.

Несколько дней разлуки возрождали во мне энергию любви. Но в этот раз все произошло иначе. Луиза позвонила накануне своего предполагаемого возвращения и сообщила, что не вернется. Я молчал, потому что не понимал, что это значит. Тогда она уточнила. Она сказала, раздельно выговаривая все слова: «Я хочу, чтобы мы с тобой расстались».

Часто я спрашиваю своего сына, какое у него самое любимое воспоминание; он колеблется между встречей в Диснейленде с Баззом Лайтером и первым разом, когда он лег спать после полуночи. Тогда он пристально вглядывался в темноту. Ему казалось невероятным, что ночью по улицам ходят люди. Если я спрашиваю, где мы были в тот вечер, он может рассказать все до мельчайших деталей. Лечь поздно для него был настоящий подвиг. Он словно открыл новую страну. Полуночную. Позже, когда это случилось во второй, в третий раз, это уже не произвело на него такого впечатления. Первый раз всегда оставляет самые яркие воспоминания.

Сначала я думал, что это пройдет. Что просто Луизе надо побыть одной, передохнуть — это можно понять. Ей исполнилось тридцать, и она не раз жаловалась, что жизнь ее как будто расписана на много лет вперед. Она переживала кризис, и я должен был относиться с уважением к ее воле. Несколько дней я никак не реагировал. Потом понял, что для нее это выношенное решение. Она действительно хотела расстаться со мной. Хотела остаться в Этрета. Поля она записала в ту школу, где мы с ней познакомились. Это был уже вполне конкретный шаг.

— Как! Ты записала Поля в школу?! — опешил я.

— Ну разумеется. Ему же надо ходить в школу.

— Но ты могла бы меня предупредить. Это ведь и мой сын. Ты должна была обсудить это со мной. Так не делают! Нельзя уехать на каникулы и не вернуться обратно. Взять и поменять ребенку школу! И когда я теперь его увижу? Как мы дальше-то жить будем? Ты вообще подумала немного об этом?

— Мы не так далеко уехали. Всего два часа дороги. Приезжай на выходные. Или я привезу Поля к тебе. Будешь проводить с ним столько времени, сколько захочешь. Я же не против.

— …

— …