Грэм Грин - Сила и слава

— Сюда, отец!

Метис вел его, карабкаясь в сторону от тропы вверх по скалам к небольшому плато. У него был тревожный вид, словно он ожидал, что здесь уже что-то случилось. Вокруг стояло с десяток хижин, безмолвных, как гробницы, на фоне потемневшего неба: надвигалась гроза.

Священник ощущал нервное нетерпение: он добровольно вступил в эту западню, им было бы проще всего ее быстро захлопнуть, и все кончится. Он подумал, что они убьют его, выстрелив из какой-нибудь хижины. Он достиг последней границы времени, скоро уже не будет «вчера» и «завтра» — просто он будет существовать в вечности; он пожалел, что не выпил побольше бренди. В голосе его прозвучала неуверенность, когда он сказал:

— Ну, мы пришли. Где же этот янки?

— Ах да, янки, — сказал метис, слегка вздрогнув. Казалось, он забыл о приманке. — Он был где-то здесь, когда я его оставил.

— Но ведь он не мог передвигаться, не так ли?

Не будь письма, он мог бы усомниться в существовании американца. И, конечно, если бы не видел мертвого ребенка. Он направился через маленькую безлюдную площадь к хижине. Успеет ли он войти, пока его не застрелили? Так идешь с завязанными глазами по доске и не знаешь, в какой миг оступишься и полетишь в бездну — навсегда. Он икнул и стиснул за спиной руки, чтобы они не дрожали. В каком-то смысле он был даже рад, что повернул от ворот мисс Лер в эту сторону — он никогда по-настоящему не верил, что сможет вернуться к приходской работе, ежедневной мессе и благочестивому декору. И все же не худо бы немного выпить, чтобы встретить смерть.

Он достиг двери. Вокруг ни звука. И в этот момент чей-то голос произнес:

— Отец!

Он оглянулся. На площадке стоял метис с перекошенным лицом; во рту прыгали два клыка. Он казался перепуганным.

— Чего тебе?

— Ничего, отец.

— Ты зачем меня звал?

— Я ничего не говорил, — солгал тот.

Священник повернулся и вошел.

Американец и в самом деле был здесь. Но жив ли он? Он лежал на соломенной подстилке с закрытыми глазами и открытым ртом; руки его покоились на животе, словно у больного ребенка. Страдание меняет лицо, а, быть может, удачное преступление имеет свою маску лжи, так же, как политика и благочестие. Он не был похож на фото с газетной вырезки, висевшей на стене в полицейском участке. То лицо было более жестокое и надменное, как лицо человека, которому сопутствует удача. А это — просто лицо бродяги. Страдание, обнажив нервы, придало ему черты обманчивой одухотворенности.

Священник встал на колени и приблизился к губам человека, пытаясь определить, дышит ли он. От янки шел сильный запах — смесь рвоты, табака и винного перегара; потребовалось бы немало ароматных лилий, чтобы заглушить этот смрад. Еле слышный голос прошептал по-английски в ухо священника:

— Смывайтесь, отец.

Снаружи, под лучами грозового солнца стоял метис, заглядывая в хижину; колени его слегка дрожали.

— Вы живы? — торопливо сказал священник. — Надо спешить. Времени у нас осталось мало.

— Смывайтесь, отец.

— Вы ведь меня звали? Вы католик?

— Смывайтесь, — снова прошептал тот, словно это было единственное слово, которое он запомнил из некогда заученного урока.

— Итак, начнем, — сказал священник. — Давно вы исповедовались?

Веки разомкнулись, и изумленные глаза уставились на него.

— Лет десять назад, наверное, — сказал человек с недоумением в голосе. — А вы что тут делаете?

— Вы звали священника, я жду. Десять лет — долгий срок.

— Отец, вам надо смываться, — сказал человек. Теперь он снова вспомнил свои заученные слова; распластавшись на подстилке, со сложенными на животе руками, он сосредоточил всю жизнь, которая в нем осталась, в свои мысли. Он походил на полураздавленную умирающую ящерицу.

— Этот ублюдок… — произнес он странным голосом.

— Разве так исповедуются! — гневно сказал священник. — Я проделал пятичасовой путь… а слышу от вас только слова злобы. — Ему казалось ужасно несправедливым, что его бесполезность вернулась вместе с опасностью: он ничего не мог сделать для такого человека.

— Послушайте, отец! — сказал человек.

— Я слушаю.

— Смывайтесь как можно скорей! Я не знал…

— Я проделал весь этот путь не для того, чтобы толковать обо мне. Чем скорей вы принесете свое покаяние, тем скорей я уйду.

— Обо мне не беспокойтесь. Мне крышка.

— Вы считаете — ваша душа погибла? — сурово спросил священник.

— Конечно, погибла, — ответил тот, облизывая кровь с губ.

— Слушайте меня, — сказал священник, наклоняясь ближе к запаху перегара и рвоты. — Я пришел сюда принять вашу исповедь. Хотите вы исповедоваться?

— Нет.

— А когда писали эту записку, — хотели?

— Вроде бы.

— Я знаю, что вы хотите сказать мне. Знаю. Понимаете? И не надо тянуть. Вспомните, что вы при смерти. Нельзя все время рассчитывать на Божие прощение. Он дал вам этот шанс. Другого может не быть. Какую жизнь вели вы все эти годы? И что это вам дало. Вы убили много людей — вот и все ваши достижения. Любой способен на это какое-то время, а потом его тоже убивают. Так же, как сейчас вас убили. И ничего не осталось, кроме страдания.

— Отец!

— Что? — священник вздохнул, охваченный нетерпением, и наклонился ближе. На миг в нем шевельнулась надежда, что он наконец пробудил в этом человеке искру раскаяния.

— Отец, возьмите мой револьвер. Понятно?.. У меня под рукой…

— Оружие мне не нужно.

— Нет, нужно.

Человек сдвинул руку с живота и начал медленно поднимать ее вверх по телу. Это стоило ему огромных усилий: зрелище было невыносимым.

— Лежите смирно! — сказал священник резко. — Револьвера здесь нет.

Он увидел пустую кобуру под мышкой у человека; это был первый определенный признак, что здесь находились не только они и метис.

— Ублюдки, — сказал человек, и его рука бессильно замерла там, куда она дотянулась — на сердце; он был похож на статую женщины в стыдливой позе: одна рука на груди, другая — на животе. В хижине было страшно жарко. Зловещий предгрозовой свет озарял их.

— Послушайте, отец…

Священник сидел рядом с человеком, полный чувства безнадежности: ничто не могло вернуть мир в эту ожесточившуюся душу; наверное, это было возможно много часов назад, когда он писал эту записку — но теперь шанс был упущен. Теперь тот шептал что-то о ноже. Многие преступники верят в легенду, будто в глазах умирающих запечатлевается то, что они видят перед концом. Христианин может верить, что нечто подобное происходит с душой: она обретает мир и прощение в последний миг жизни, наполненной страшными преступлениями; но иногда набожный человек внезапно умирает, случайно оказавшись в борделе, без отпущения грехов, тогда он сохраняет неизгладимую печать нечистоты, перечеркивающую всю жизнь его, казавшуюся добродетельной. Священнику приходилось слышать, что раскаяние на смертном одре — нечестная уловка, как будто так легко расстаться с укоренившейся привычкой делать добро либо зло. Люди верят, что добрая жизнь может кончиться плохо, а плохая — хорошо. Он сделал еще одну отчаянную попытку:

— Вы когда-то были верующим, — сказал он. — Постарайтесь понять: это ваш последний шанс. Проскочите в последний момент. Подобно евангельскому разбойнику. Вы убивали людей… — И, вспомнив о маленьком темном свертке у подножия креста, добавил: — И, может быть, детей. Но сейчас не это важно. Это относится к земной жизни. Всего несколько лет — и все уже кончено. Вы можете сбросить с себя этот груз здесь, в этой хижине, и обрести вечную жизнь.

Он ощущал печаль и тоску, когда в нем мелькнул смутный образ жизни, которую он сам не мог вести, жизни, заключенной в словах «мир», «слава», «любовь»…

— Отец! — настойчиво прозвучал голос. — Бросьте меня, позаботьтесь о себе. Возьмите… мой… нож.

Его рука снова медленно поползла, на сей раз к бедру. Он согнул с усилием колени и попытался повернуться, но тут все тело его обмякло, и он испустил дух; конец.

Священник прошептал слова отпущения грехов, которые полагалось произносить на случай, если душа в ту секунду, когда переходит рубеж, покается; но, скорей, было похоже, что она вместо этого перешла в мир иной, все еще поглощенная мыслью о ноже и насилии.

— Боже милосердный! — молился священник. — Ведь, умирая, он думал обо мне, о том, чтобы спасти мне жизнь… — Но уверенности в его молитве не было. В лучшем случае получалось, что один преступник помогал бежать другому; как ни посмотреть на это, ни у одного из них не было особой заслуги.

Глава III

— Ну, вы уже кончили? — произнес голос.

Священник поднялся и испуганно кивнул. Он узнал того полицейского офицера, который дал ему деньги в тюрьме: темная щеголеватая фигура в дверях, краги поблескивали в ярком предгрозовом свете. Рука его лежала на револьвере, и он хмуро смотрел на мертвого преступника.