Валерий Залотуха - Свечка. Том 1

Ознакомительный фрагмент

– Да всё вы понимаете! Знаете, вы кто? Вы – «говядина»[27]. Знаете, что это такое?

– Знаю.

– Так вот, вы – новая русская «говядина»!

Извини, старик, я прерву свой рассказ, потому что наш автозак остановился и мой охранник куда-то торопливо отлучился. Куда, не знаю, улицу отсюда не видно, остается только догадываться… Можно ли отсюда убежать? Теоретически можно, но практически нельзя. Да, я так тебе и не рассказал, что в автозаке самое страшное… Возвращается, кажется… Точно. За сигаретами бегал. Что же курят славные наследники графа Лаврентия Берии? «Ява» явская – «Наш ответ Америке»[28]. Поехали дальше? Поехали дальше… А дальше было следующее! Мне не хотелось возражать на его несправедливые и неприятные доводы, просто не хотелось, и я согласился.

– Ну хорошо, пусть я дурак, я дурак, а вы – кто? Кто вы, человек, который вечером говорит одно, а ночью, в одиночестве, совершенно другое?

Сосед непонимающе моргает.

– Что? Что я говорил?

– Вам повторить?

– Сделайте милость.

– Орально, анально и, наконец, вагинально! – выпаливаю я и смотрю – прямо и требовательно.

Слепецкий неожиданно смеется – негромко, смущенно и как-то очень хорошо.

– Ах это… – говорит он, продолжая смущаться. – Это, знаете, когда не выспишься, прицепится какая-нибудь мелодия, «Зайка моя» какая-нибудь, и всё крутится и крутится в голове. А бывает, слова, фраза какая-нибудь, а это заголовок.

– Заголовок? – как похожи мы со Слепецким.

– Ну да, газетный заголовок. Заметка называлась: «Орально, анально и, наконец, вагинально». Она меня так поразила, что я целый день потом повторял. И вот вдруг всплыла и дергается, как поплавок на воде.

Наверное, на моем лице тоже сейчас улыбка. Дурацкая, разумеется…

– Ну и про что же там было написано? – осторожно спрашиваю я.

– А вы думаете, я ее читал? – с насмешливым вызовом отвечает Слепецкий. – Мне вполне хватило заголовка. Но вы спрашивали, кто я. Отвечаю: я заказчик.

Произнеся последнее слово, он как-то вдруг потух.

– В каком смысле? – не понял, а точнее, не поверил.

– В прямом и полном, – вновь ответил мне Слепецкий и прибавил: – Я заказал человека, жертву… – В голосе его вновь появилась твердость и, как мне показалось, даже зазвучала гордость за себя, заказчика.

И тут у меня опустились руки. Я лег и лежал неподвижно, глядя в потолок и размышляя…Вот так: не Мотя и не профессор, а коротко и ясно – заказчик. Страха не было, нет, страха не было ни капли, просто стало внутри как-то пусто. Я много раз читал в газетах про заказные убийства, и всегда в них говорилось, что киллера еще можно поймать, а заказчика – никогда. Я пытался их себе представить… Они виделись этакими Донами Корлеоне, таинственными и могущественными Карабасами Барабасами, которые дергают за невидимые миру ниточки и – пиф-паф! А они, оказывается, вот какие… Меня все это так поразило, что я даже забыл про Визирова. Я закрыл глаза и лежал так довольно долго.

– Евгений, вы спите? Евгений… – голос у него был печальный и виноватый.

Раз не отвечаю, значит, сплю. (Спу, как говорит Алиска.)

А он вздыхает громко и протяжно.

– Простите, я, кажется, погорячился… – говорит он и молчит, дожидаясь, видимо, что я все-таки заговорю. Не дождешься! Заказчик несчастный…

– Хотите, я вам все расскажу?

Не хочу.

Он вновь вздыхает и продолжает – тихо, примирительно:

– Ну, спите, спите… А я все равно буду рассказывать… Но с чего же мне начать? Представьте себе, вам пятьдесят лет, вы относительно здоровы, обеспечены, окружены привычными вещами, и не потеряли жизненный смысл…

Он прислушался, и я задышал ровно и глубоко, как во сне. Но он продолжал.

Он (продолжает): И в один прекрасный день на вашей лестничной площадке поселяется новый сосед. Как в песенке: «В нашем доме поселился замечательный сосед». И вот… он… начинает… сживать… вас… со… света… В буквальном смысле. А когда он отравил Изольду, я…

Изольда – жена? Но она умерла… От фарингита! Да не от фарингита, чёрт тебя дери, погибла в автокатастрофе! Значит, дочь? Он вполне мог назвать свою дочь таким экзотическим ОПЕРным именем. Сосед отравил его дочь? Неужели такое в наше время возможно? От возмущения я сел и посмотрел взглядом, требующим немедленного объяснения.

– Изольда – кто?

Он не торопился с ответом, громко и противно высморкался в носовой платок, жалобно вздохнул и наконец ответил:

– Персианка. Кошка.

Чёрт! Почему я сразу не подумал. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что он любит кошек. Типичный кошатник.

Он (продолжает): Любимая… Мне подарили ее после смерти Иоланты.

Иоланта – жена!

Он (продолжает): Она была маленьким пушистым комочком, а когда выросла… Белоснежка, снега Килиманджаро… Никогда не думал, что животное можно так любить. Весной, когда Изольда начинала требовать кота, я брал градусник, смазывал его вазелином и… – Он грустно улыбается. – Да, я заменял ей кота! Я просто не мог себе представить, что какой-то драный Васька будет взбираться на мое белоснежное чудо и впиваться своими когтищами в ее нежную спинку! Брал градусник – смазывал вазелином и… Вот что делает любовь к животным! Знаете…

Знаю. Любовь к животным не то еще делает. Это я понимаю, я не понимаю одного – кто такой Иван Визиров? Меня подмывало задать этот вопрос, и я уже открыл рот, но он меня опередил, сказав такое, что, однако, не позволило моему рту закрыться.

– Я – писатель, – сказал он просто.

Меня словно обухом по голове стукнуло. Писатель! Вот оно что! А я чувствую… Что-то подсказывало мне, что передо мною не простой человек, не обычный, а – необычный. Одно слово – писатель! (Тот, что в Трехпрудном переулке живет, он только собирается, он еще не писатель, а этот – писатель состоявшийся, настоящий… А как он сразу: «За други своя?» – вот что значит писатель…) Дмитрий Ильич Слепецкий. Дмитрий Слепецкий. Прочитать книгу – поступок, прочитать большую книгу – большой поступок. В наше время, когда жизнь расписана по дням и часам и на поступки не остается ни времени, ни сил, чтение выходит на передний план. Трудная книга – трудный поступок (кажется, вчерашней ночью я говорил это тому славному пареньку, как его фамилия…), но куда более трудный и значительный поступок книгу написать – многократно, неизмеримо более трудный и значительный. Тот, из Трехпрудного, я уверен почему-то, не напишет, а этот уже написал, без сомнения, написал, иначе он не сказал бы так: «Я – писатель». Нет, «человек» уже не звучит гордо, а «писатель» по-прежнему – звучит. Я читал писателей, видел их издалека и довольно близко (Андрей Битов в ночь путча), но никогда, ни разу, вот так не общался. И вдруг… Спасибо, друг! Нет, только ради этого стоило на всё это идти… Дмитрий Слепецкий, жалко, что не читал, обидно. Кого я только не читал, а его не читал. Обидно…

Он: Что же вы замолчали?

Я: Ничего, неожиданно просто… Очень неожиданно.

Он: Обычно, когда говоришь, что ты писатель, сразу спрашивают: «А что вы написали?» – а вы – нет.

Писатель смотрит на меня с задумчивым интересом, и я смущенно пожимаю плечами, радуясь тому, что не успел этот вопрос задать. Он сам задает вопрос.

– Вы не читали мой роман «Счастливые воды»?

– «Счастливые воды»? Какое красивое название.

– Да, у Тургенева «Вешние», а у меня «Счастливые».

– К сожалению…

– К сожалению, да или к сожалению, нет?

Глядя на меня, Слепецкий засмеялся.

– К сожалению, он еще не вышел. Но вот-вот должен выйти. Я обязательно вам его подарю. Мне важно ваше мнение. К сожалению… К сожалению, мы живем не в тургеневские времена, и писательство сейчас не кормит, приходится пробавляться журналистикой. Вы читали журнал «Мокба»?

– Да, читал однажды, – отвечаю я уклончиво, и он это замечает.

– Ну и как вам?

Я пожимаю плечами, подбирая подходящее слово.

– Не знаю, как сказать…

Он усмехается, подбадривает:

– А вы попробуйте…

– Он… опасный…

– Опасный?

– После него вообще читать не хочется. Я прочитал там одну фразу и бросил, испугался.

Он: Какую же?

Я: «Рубенс – художник для армян». – Я прочел это собственными глазами и запомнил на всю жизнь.

Он смеется и даже бьет себя ладонью по колену.

Он: Обиделись за армян?

Я: А еще больше за Рубенса…А потом, там, я видел, печатается Венедикт Малофеев, он там, кажется, литературный обозреватель…

Он (улыбается): Тот, который советскую литературу похоронил, а заодно и русскую? Я с ним лично знаком. Напрасно вы – интеллигентный человек… Но мы сейчас о другом… А как вам такая фраза: «Сегодня никому не нужно доказывать, что Шекспир – дрянной драматург». И это всё он, он написал…

Я: Кто?

Он: Матвей Голохвостов, редактор «Мокбы», не знаете? Тот, который предложил в Москве памятник мужскому члену поставить. Открываю январский номер, а там его редакторская статья. Знаете, как называется? «Им бог, нам…» Ну, сами понимаете что… Мужской половой орган… Скандал был ужасный! Лужков обиделся, церковь утерлась в очередной раз. И о скандале не слышали?