Юрий Козлов - Одиночество вещей

Лишь мгновение облако было одеколонным.

Оно немедленно сделалось водочным. Леон вспомнил «Посольскую», но это определённо была не «Посольская» а куда более низкого пошиба водчонка. Тут же — самогонным, причём двухслойно-разносортным (дрожжевым и из томатной пасты). Затем бражным, кисло-сладеньким, с гадчайшими слабенькими, но валящими с ног градусишками. И последовательно: морозно-денатуратным, портвейновым, плодово-ягодным, каким-то чисто химическим, не то стеклоочистительным, не то БФным. Так солнечный луч, случайно уткнувшись в осколок стекла или отразившись от чего-нибудь, претерпевает спектральное разложение, расщепляется на семицветные радужные полоски. Так всё выпитое за неделю запоя дядей Петей встало над его спиной невидимым драконьим гребнем. Хотя, надо думать, вряд ли кому-нибудь был интересен этот эксперимент.

Дяде Пете, как подопытной собаке физиолога Павлова, впору было ставить памятник. Да, собственно, он уже и стоял на въезде в Зайцы, неизвестно кем установленный чёрно-кирзовый памятник-чучело. Мысль Господа, как Ахиллес черепаху, опережала мысль Леона.

Но черепаха догоняла Ахиллеса.

Обходя после завтрака усадьбу, Леон дивился гаргантюанскому дяди Петиному устроительному размаху и гаргантюанской же незавершённости начатого.

Наверное, трудно было винить в незавершённости начатого дядю Петю, сделавшегося фермером-арендатором всего пять месяцев назад. Но и не винить было невозможно: слишком уж превосходил размах скромные человеческие силы.

Взять дом-дворец, с гигантским запасом обкладываемый белым кирпичом. Кирпича, кстати, осталось всего ничего в штабеле у стены. Или веранду с огромными окнами, более напоминающую солярий в санатории средней руки. Или подвал — бомбоубежище — пруд.

Железные, как на охраняемой государственной даче, ворота замыслил дядя Петя. Но только одну половину навесил. На другой возил с лугов траву для кроликов, впрягаясь в лист с постромками, как конь. Жалобно скрипела на ветру (Леон не думал, что железо может так жалобно, как живое, скрипеть) ржавая половина некрашеных ворот, закрывающая вход в хозяйство, обнесённое не забором, но ветром.

А ещё были врыты возле сараюшки бревенчатые сваи, как слоновьи ноги. Новый просторный хлев, значит, собирался ставить дядя Петя на месте хилой сараюшки. И лихо продолжить ряды кроличьих клеток на курьих ножках аж в поле. Несколько шиферных листов на столбах было установлено над курятником. И белела на берегу озера недостроенная, но и в таком виде величественная, как мавританская крепость, кирпичная баня, про которую отец вчера сказал, что в России второй такой нет, как нет и второго идиота, который строил бы таких размеров баню для одного себя.

«Не обижай Россию, — ухмыльнулся дядя Петя, — чего-чего, а идиотов в ней как лесов, полей и рек. Несчитанно». Отец был вынужден согласиться. «Разве я для себя? — продолжил дядя Петя. — Может, ты с Машкой приедешь, вот он, — кивнул на Леона, — да и сам я ещё…» — недоговорил, но Леон понял, что не ставит покуда дядя Петя на себе крест, как на потенциальном главе нового семейства.

Отец посмотрел на брата, как на сумасшедшего.

И ещё вчера был разговор о каких-то обширнейших полях, будто бы отписанных колхозом дяде Пете. О тракторе, уже отгружённом в Зайцы с Минского тракторного завода. О списанных железнодорожных товарных вагонах. Их должны со дня на день (кто? каким образом?) доставить в Зайцы, чтобы дядя Петя переоборудовал вагоны в овчарни. Ещё и в овцеводстве, стало быть, собирался попытать счастья неуёмный дядя Петя.

Ощущение было такое, что начал тут богатырь Святогор, а продолжать пришлось Робинзону Крузо, обнаружившему, что он не на обжитом материке, где можно приобрести стройматериалы, а на диком необитаемом острове, где единственно возможные стройматериалы — корабельные обломки, случайно и хаотично прибиваемые к берегу. То густо, то пусто. То то, то не то.

Диким необитаемым островом и одновременно кораблём, терпящим крушение, была страна Россия.

Вновь созидаемое дяди Петино хозяйство оказалось изначально подёрнутым библейской мерзостью запустения, пребывало подобно любой социалистической (или постсоциалистической) стройке в уму непостижимом совмещённом состоянии роста и распада.

Обломков катастрофически не хватало. Божественно бедна была окружающая жизнь. Зайцы тонули в лугах и озёрах. Но не мычали в лугах тучные стада. Никто, кроме дяди Пети, не держал и водоплавающих. Зациклились на курах.

Вознамерившихся же избегнуть божественной бедности Бог лишал если не разума, то здравого смысла. К чему дяде Пете огромная — на взвод солдат — баня, на которую он истратил столько кирпича и дерева? Леон с изумлением узнал, что топить баню дядя Петя собирается… плавником, то есть приносимой водой древесиной, так как с дровами в Зайцах крайний напряг.

Смутное чувство испытал Леон, выйдя из дома, стряхнув с плеча ласточкин помёт, уставясь в коричневую, подобно Сатурну в кольце, в жужжащем насекомьем овале, согнутую над грядками спину дяди Пети. С одной стороны, радость, что хоть кто-то трудится в Зайцах, стало быть, жива Россия. С другой — отчаянье, что не перегнуть одинокой согнутой, как венецианский мост, спине, к тому же в алкогольном аэрозольном облаке, безмерную благость божественной нищеты, вручённой Господом России, подобно узелку Святогора.

Желая избавиться от узелка, не один богатырь и умница превратился в рыщущего нищего Робинзона Крузо. Да и чем, собственно, занимался сейчас дядя Петя? Пересевал разорённый курами, пока сам пил, огород.

За всё утро ни единая живая душа не прошла по тропинке мимо дяди Петиного дома. Похоже, и впрямь Зайцы были необитаемым островом.

Леона обеспокоила сосредоточенность, с какой дядя Петя ушёл в работу, мазохистское его невнимание к слепням, уже нет-нет да присаживающимся на лоснящуюся спину, к заливающему глаза поту, к каменеющей, схваченной болью, пояснице. Каждый раз, распрямляясь над огородом, дядя Петя рычал, как раненый зверь. — Леон застыдился затянувшейся собственной праздности.

— Что мне делать? — спросил у дяди.

С таким же успехом мог спросить у экскаватора. Дядя не услышал племянника. Глаза его светились необъяснимым для палимого солнцем, мучимого болью в пояснице, одолеваемого слепнями человека наслаждением. То было наслаждение распинаемого на кресте Иисуса Христа. По мере поднятия солнца, усиления жары и как следствие потовыделения алкогольное аэрозольное облако над дядей Петей слабело и выдыхалось.

Леон сообразил, что не только потому экскаваторно трудится дядя Петя, что такой неуёмный труженик, а ещё и потому, что это верный способ выгнать из организма алкоголь, воскреснуть, подобно Иисусу Христу, к новой жизни. В предощущении воскресения, следовательно, наслаждались муками Иисус Христос и дядя Петя. Вот только потом их пути расходились.

Когда облако над дядей Петей, прощально махнув не то спиртовым лачком, не то уайт-спиритом на смородиновом листе, рассеялось и дядя Петя начал осмысленно сгонять со спины слепней, матерно ругаться, Леон повторил вопрос Чернышевского и Ленина: «Что делать?»

Дядя Петя открыл рот, чтобы ответить, но рассеявшееся было алкогольное облако вдруг искристо сгустилось, закрутилось радужным винтом. Слепни и мухи пролились на землю сухим разноцветным дождём. Дядя Петя, глядя сквозь Леона белыми, как из сухого спирта, глазами, спокойно произнёс:

— Только трёх создала природа.

— Трёх? Кого? — отступил, хлебнул чистого воздуха Леон.

— Наполеона, Гитлера и меня, — твёрдо ответил дядя Петя.

Алкогольный винт, свистя, ввинтился в небо, распугав ласточек и стрижей. Должно быть, он просверлил очередную дырку в озоновом слое, нанеся невосполнимый ущерб атмосфере Земли.

Дядя Петя устоял на ногах, просветлел лицом. Леон понял, что воскресение состоялось.

— Что делать, говоришь? А ничего. Отдыхай. Хочешь, возьми мешок, нарви кроликам травы. Только чтобы без жёлтых цветов, а то отравятся.

Леон хотел поподробнее расспросить дядю Петю про трёх, которых создала природа, но, взглянув в его ясные, очистившиеся от сухого спирта, трезвые, смирные глаза, понял, что бесполезно. Из подсознания была та фраза.

Какая-то она была нехорошая.

Наполеон и Гитлер являлись, как известно, погубителями России. С кем стремился в один ряд дядя Петя? Как может русский человек (даже после недельного запоя) отождествлять себя с погубителями России? Или он имел в виду что-то другое? Да, конечно, Наполеон и Гитлер пытались погубить Россию. Но не тут-то было. Россия сама погубила их, утопила в собственной крови. Может быть, с послепобедными страданиями России отождествлял себя дядя Петя? С тем, что всякий раз (после любой войны) Россия жила хуже побеждённых врагов. Или имел в виду что-то совсем иррациональное: таков, мол, русский народ, победив Наполеона с Гитлером, заставляет себя страдать хуже, чем если бы победили Наполеон с Гитлером. Или дядя Петя раскаивался, что морил голодом несчастных животных, как морили голодом русских Наполеон и Гитлер? Только в этом случае загадочная его фраза становилась отчасти объяснимой. Но не было в белых, как сухой спирт, дяди Петиных глазах раскаяния. Напротив, спиртовая же бушевала в них революционная ярость. Так что не в несчастных животных было тут дело.