Нил Шустерман - Громила

— Да что это с тобой? — прикрикнула я на него, как только Брю скрылся.

— Ты не должна вот так надолго уводить его из дома!

— Как это — «уводить»? Он что — собачка на поводке?

— Нет, конечно, просто… просто ты должна быть осторожна.

Я обвиняюще наставила на него палец.

— И это ты мне советуешь быть осторожной? Ты, который правдами и неправдами добился лёгкой и безболезненной победы за его счёт?!

Стоило только об этом упомянуть — и братец сдулся. Теперь он стоял и смотрел на меня глазами побитой собачонки; такого в арсенале его мимики раньше не наблюдалось. Правда, в последнее время и в его лице, и в его поступках сквозило какое-то непонятное отчаяние. Я могла бы заподозрить Теннисона в пристрастии к наркотикам, если бы не была уверена, что это не так.

— Мама с папой поругались, когда вас не было.

Я удивилась — такого с ними уже давно не случалось.

— Как так — поругались?

— Как, как… как обычно.

Ещё какое-то время он смотрел на меня всё теми же молящими глазами, затем выражение его лица изменилось. Я бы даже сказала — перестроилось. Словно каждый мускул, повинуясь невидимому и неслышимому выключателю, занял новое положение. Брат глубоко вдохнул и расслабился, его тревога растворилась, как растворяется в небе тёмное облако. Я обращала на это внимание и раньше — уж очень быстро волнение и страх на его лице сменялись спокойствием и удовлетворённостью….

Теннисон ещё раз глубоко вдохнул и выдохнул.

— Ну вот, теперь всё в порядке, — сказал он. — Ладно, всё хорошо, но тебе не следует таскать Брю по всем этим вечеринкам — он к ним не привык. Он должен возвращаться домой, а не болтаться невесть где!

— Вот сейчас ты в точности как его дядя, — чуть язвительно проговорила я.

Мне хотелось всего лишь уколоть его, а получился тяжёлый удар, потрясший брата до глубины души. Он даже не смог ничего ответить, лишь повернулся и ушёл к себе.

Я могла бы пойти следом и вытянуть из него, что, собственно, происходит в этом доме, но, скажу честно, не хотелось — настолько противен мне был сейчас мой собственный брат. Вместо этого я пошла проверить, как дела у мамы с папой. Если они поссорились, значит, нам всем грозит свеженький, с иголочки, ад.

Я нашла обоих в их постели, рядышком — они сидели и спокойно читали каждый своё.

— Ну, как вечеринка, солнышко? — спросила мама, увидев меня в дверях.

Ни у неё, ни у папы я не заметила никаких эмоциональных боевых шрамов: они не разбежались по разным углам дома, никто не мерил комнату неистовыми шагами, никто не сидел, зажав голову в ладонях, и не опустошал холодильник в попытке заесть своё горе.

— Вечеринка чудесная, — отозвалась я и чтобы не бродить вокруг да около, в лоб спросила: — Из-за чего вы ссорились?

Вопрос их слегка огорошил, они переглянулись. На мгновение я даже подумала, что Теннисон соврал насчёт ссоры, но тут папа сказал:

— Э-э… хм… да наверно из-за какого-то пустяка. Неважно.

Мама мурлыкнула что-то в знак согласия, и оба вернулись к чтению.

Пожелав им спокойной ночи, я ушла к себе в комнату, донельзя довольная и их ответами, и этим вечером, и собой самой. Даже злость на брата исчезла — а уж это-то должно было меня насторожить! Что-то явно было не так, причём не только вокруг меня, но во мне самой. Однако я предпочла закрыть на это глаза, подсознательно призвав на помощь все известные мне на этот счёт пословицы, как-то:

Меньше знаешь — крепче спишь.

Не буди спящую собаку.

Дарёному коню в зубы не смотрят.

И сейчас я говорю себе: если бы я тогда поставила перед собой верные вопросы, если бы уразумела, насколько глубоко и прочно Брю проник в нашу жизнь — я бы повела себя по-другому. Я бы тогда сделала всё правильно. Но кого я пытаюсь одурачить? Как можно сделать что-то правильно, если ты даже не понимаешь, что собой представляет это «что-то»? Если все решения, которые ты принимаешь — заранее неверны и различаются лишь степенью неверности?

58) Чужак

Мы с Теннисоном всегда смеялись над теми, кто слепо следует за толпой. Мы называем их леммингами. Эти несчастные создания при малейшем признаке опасности сбиваются в огромные стаи и в полном исступлении несутся неведомо куда. В худших случаях безумие гонит их на скалы, откуда они падают в море и погибают. Но смешно это только тогда, когда ты наблюдатель. Когда ты сам — лемминг, это уже трагедия.

Я теперь понимаю бедных животных. Я понимаю, что для создания толпы достаточно всего двух индивидов. Например, брата и сестры. Не могу сказать, что я слепо следовала за Теннисоном, но, видно, меня так занимало происходящее с братом, что я не замечала, как на полной скорости несусь вслед за ним к тому же роковому обрыву.

На следующий день в наш дом заявился нежданный гость.

Мне, можно сказать, капитально не повезло — это я открыла ему дверь. На пороге стоял невысокий волосатый мужчина с густой, но весьма ухоженной бородой. Я частенько бывала в университете на различных мероприятиях и потому узнала его — это был один из коллег наших родителей.

— Мне хотелось бы поговорить с вашей матерью, — сказал мужчина с едва заметным непонятным акцентом.

В его манере держаться сочетались решительность и нервозность, взгляд напряжённых глаз был слегка диковат. Я мгновенно сообразила, кто это. Мамин друг. Мистер Понедельник.

Я почувствовала, как в душе поднялась было паника, смешанная со злостью, поднялась и… улеглась. Это мой дом, это моя дверь, и чужак через неё не пролезет!

— Вам бы лучше убраться отсюда подобру-поздорову, — холодно сказала я, глядя на него сверху вниз, — пока папа вас не увидел.

— Я уже увидел, — раздалось за моей спиной.

На середине лестницы, ведущей на второй этаж, стоял, крепко ухватившись за перила, мой отец. Несколько секунд он не двигался, и я видела, как в его душе происходит то же самое, что и в моей: нарастает и иссякает гнев; хотя, уверена, его гнев, прежде чем исчезнуть, расцвёл куда более пышным цветом, чем мой.

Папа спустился по ступенькам, и когда он заговорил, то можно было подумать, что перед тобой дипломат — так авторитетно и с таким достоинством звучал его голос. Свой гнев он держал в прочной узде.

— Только посмотри, поговорка о варварах у ворот, оказывается, верна и в наши дни! — сказал папа. — Ну что, Боб, зайдёшь или так и будешь весь вечер торчать в дверях?

Мужчина вошёл. Папа приблизился к нему, глянул сверху вниз и презрительно хмыкнул:

— Это доктор Торлок с кафедры антропологии. Эксперт по доисторическому человеку и прочим безмозглым существам.

Я услышала, как за моей спиной гоготнул Теннисон — тот стоял на верхней площадке лестницы и взирал на картину внизу; но как только я обратила к нему свой взор, он тут же скрылся.

— Пришёл нас повеселить, Боб? — продолжал ёрничать папа. — Или наоборот, привнести в нашу жизнь чуточку драмы? Неужели собираешься вызвать меня на дуэль?

Похоже, этого Торлока было трудно пронять насмешками.

— Мне только хотелось бы поговорить с Лизой.

— Бронте, — обратился ко мне папа, — пойди позови маму.

Мама возилась в прачечной, и когда я сказала, что к нам пришёл Торлок, на её лице появилось выражение растерянности, но через мгновение оно исчезло.

— Что ж, — сказала она с лёгким вздохом — слишком лёгким, если принять во внимание обстоятельства. — Было ясно, что когда-нибудь до этого дойдёт. Ни к чему откладывать неизбежное.

— О каком неизбежном ты говоришь? — осмелилась я спросить.

Но мама ответила всего лишь: «Увидишь» — и отправилась вниз, в прихожую.

Наверно, к этому времени я должна была бы не помнить себя от тревоги и волнения, но на самом деле мною владело всего лишь любопытство, сродни любопытству зевак, взирающих на последствия дорожной аварии. Бесчувственность словно окутала меня невидимой оболочкой — наверно, такова защитная реакция психики. Я бы, пожалуй, подслушала их разговор, если бы из гостевой до моих ушей не донёсся горестный стон.

Я влетела в комнату приёмных братьев. Брю сидел на постели, согнувшись и обхватив себя руками, и монотонно раскачивался взад-вперёд. Он был один — Коди уже обзавёлся парочкой друзей и отправился к одному из них с ночёвкой.

— С тобой всё в порядке? — спросила я.

— Нет! — резко выдохнул он. — То есть, да. Просто оставь меня в покое, хорошо?

Он снова согнулся; сквозь стиснутые зубы пробился мучительный стон.

— У тебя болит живот? — спросила я.

— Да, живот, — выдавил он. — Живот болит.

Я пощупала его лоб. Температура нормальная, но Брю был весь в поту. Я провела пальцами по его руке — кожа на ней покрылась гусиными пупырышками, да такими, что мне казалось, будто я читаю книгу по методу Брайля.