Вацлав Михальский - Храм Согласия

Путь во Францию был закрыт – теперь там везде хозяйничали немцы. Но, слава Богу, и здесь, в Тунизии, были у Марии Александровны свои заботы. Во-первых, во-вторых и в-третьих – это судьба “русских рабов Роммеля”, оставшихся в живых, перешедших на сторону англичан и теперь закрытых ими в лагерях “до особого распоряжения”. Что это за “особое распоряжение”, Мария Александровна догадывалась – отправка в СССР, а значит, на муки, а то и на погибель. Милые союзники отправили в трюмах и в скотских поездах более 2,5 миллионов русских военнопленных, большая часть которых умерла в пути от голода, холода и нечеловеческих условий содержания. Особенно усердствовали в выполнении обязательств перед дядюшкой Джо (Сталиным) англичане, как и прочие союзники, – ревнители буквы закона не могли не знать международного права, которое гласит: “Военнопленный – это не преступник. Военнопленный должен быть неприкосновенным, как суверенитет народа, и священным, как несчастье”.

Мария ехала сейчас домой отдохнуть, принарядиться к званому ужину, подготовить бумаги, точнее, одну бумагу на имя Дуайта Эйзенхауэра: она наблюдала его на параде, он показался ей человечным, и она решила сделать нестандартный ход… Хотя почему нестандартный?! Эйзенхауэр пока еще Главнокомандующий объединенными войсками, а значит, первое лицо и, если захочет, исполнит ее просьбу… Замысел ее был на первый взгляд очень прост: обратиться к генералу Эйзенхауэру с прошением разрешить ей использовать на посменных работах в портах и ремонте дорог хотя бы двести военнопленных из бывших “рабов Роммеля”. А в порядке компенсации за их услуги улучшить содержание и полностью взять на себя питание в лагерях всех военнопленных. Двести человек из семи тысяч – не так уж и много, но вполне достаточно для того, чтобы “вытащить” как можно больше людей. Мария Александровна всегда начинала с малого: лишь бы он подписал “цидульку”, а там она разберется.

И англичане, и французы почти успели обустроить кладбища, а итальянцы, за две тысячи лет так и не покорившие эти земли, увезли своих покойников в Италию. Метрах в пятистах от дороги среди ровных, кажется, британских холмиков вдруг поднялся клуб дыма и раздался хлопок. Мария Александровна горько усмехнулась – она поняла, что случилось. Наверное, шакал или маленький пустынный лис, воспетый Экзюпери, разрывал могилку и был наказан. Опасаясь мародеров и зверьков, какой-то умник из интендантов распорядился класть в карман каждому похороненному гранату с выдернутой чекой. В скором времени даже шакалы перестали подходить к кладбищам цивилизованных европейцев.

XXXVIII

Фельдшер санчасти комбикормового завода Витя сделал свою работу на “отлично” – ребра у Алексея срослись наилучшим образом. Фельдшер был так доволен, что проникся к своему пациенту горячей симпатией.

– Образцовый больной, – говорил фельдшер Витя, осматривая Алексея, – и в полном уме. Я по глазам определяю, меня не обманешь, Иван Ефремович, – обратился он к присутствовавшему при осмотре Воробью, – вполне годный мужчина, хоть для строевой службы, да и поумней нас с тобой будет. Ты согласен, Алексей?

– Нет, – вдруг ответил больной, от которого и не ожидали никакого ответа. – Может, теперь уже не дурак, но тебя не умней, Виктор Иванович.

– Истествено, – пробормотал фельдшер Витя и покраснел от внезапного смущения. А смутился он оттого, что, во-первых, почувствовал, что Алексей отзывается о нем искренне, и это ему очень польстило, а во-вторых, потому, что сам он сейчас точно знал, что его пациент совсем другого полета птица, не им с Воробьем чета… Отчего вдруг так ему показалось? Бог его знает. Но, что это так, а не иначе, в этом Витя был уверен. Почему? Да, по всему: и по глазам, и по интонации, и по общей осанке Алексея, которой у того прежде не было, а здесь, в медсанчасти, она вдруг появилась сама собой, – обстановка была для Алексея во многом привычная, если не сказать родная, почти госпитальная, вот он и стал нечаянно прежним.

В медсанчасти комбикормового завода, где проходил осмотр, было чисто, светло, так же, как и везде в округе, пахло подсолнечным жмыхом, а еще чуть-чуть йодом, валерьянкой, хлоркой – обычным набором больничных запахов. В стеклянном шкафчике, на стеклянных полочках, как на витрине, довольно приличный набор хирургических инструментов, что очень удивило Адама. В чистой поллитровой банке на столе, застеленном облезлой клеенкой в голубой цветочек, торчал градусник с чьей-то забытой температурой – 37,3 показывал столбик ртути.

– Паршивая температура, – чуть слышно сказал Алексей, машинально вынул градусник из банки, ловко встряхнул его двумя короткими резкими движениями кисти и поставил назад, в банку. По тому, как он все это проделал, – вроде бы небрежно, но точно, – фельдшер понял, что в чем в чем, а в медицине Алексей свой, не хуже его, Вити. Так, как встряхнул градусник Алексей, встряхивают только профессионалы, те, кто делал это тысячи раз. Сам Витя встряхивал точно так же: двумя небрежными, короткими, резкими движениями кисти.

– Потом поговорим как-нибудь, – сказал фельдшер Витя своему пациенту на прощание и загадочно подмигнул ему, по-свойски.

Тот молча кивнул в ответ и вышел за порог медсанчасти.

В конце августа пастух Леха вернулся к своим коровам, которые встретили его счастливым мычанием.

– Интересная штука, – сказал наблюдавший встречу Лехи с коровами Иван Ефремович Воробей, – прямо они тебе натурально радые, видать, ты хороший человек, спасибо, Ванек не убил.

Ванек категорически отказывался возвращаться домой и пока квартировал у Ивана Ефремовича, хотя тот и держал его в свирепой строгости. С горем пополам, но в 1945 году Ванек окончил семилетку, и Иван Ефремович решил заняться устройством его дальнейшей жизни. Раньше он относился к нему безразлично, как к траве при дороге, а после того, как увидел Иван Ефремович рыдания Ванька во сне, душа его дрогнула: “Какой-никакой бросовый, а все ж человек и Ксению любит страшно, лучше бы их развести подальше друг от дружки – так всем будет спокойнее”.

Свои решения Иван Ефремович всегда старался претворять в жизнь немедленно. Так что и на сей раз он действовал сообразно своему характеру: взял документы Ванька, двадцатилитровый бидон с бражкой и покатил на двуколке в соседний городишко, где было ФЗУ (фабрично-заводское училище). С бидоном бражки и со своим веселым напором ему не стоило большого труда уломать директора ФЗУ насчет Ванька – тем же днем тот был зачислен для обучения слесарному делу, а главное – с местом для проживания в общежитии, с обмундированием и другим довольствием.

– Слесарем будешь, чудик, – сказал Иван Ефремович Ваньку по приезде вечером, – тридцатого сдам тебя в ФЗУ, а пока пять дней болтайся, набирай силов, но без глупостей – ухи отверну! И в сторону Лехи не моги смотреть. Обещаешь?

– Нужен мне твой Леха! – пробурчал Ванек – Обещаю.

– Я тебе верю. На, держи! – подал ему руку Иван Ефремович. Он был врожденный педагог.

На том и порешили: се договорено, впереди у Ванька настоящее дело, а значит, и новая жизнь.

– Руки у тебя и сейчас правильно растут – вон какие свинчатки, паразит, льешь, – беззлобно сказал Иван Ефремович. – Будешь мастер золотые руки, хоть у нас на жмыховом первый человек – слесарь-наладчик.

Ванек порозовел от открывающейся перед ним перспективы и доброй интонации в голосе всегда строгого с ним Ивана Ефремовича. “Ладно, еще посмотрим, чья жилда выяснится, – думал Ванек, мысленно глядя в ожидавшую его светлую даль, – я еще всем докажу…”

…Четвертый день Алексей пас коров у дальних оврагов, и Ксения приносила ему из дома Глафиры Петровны обед. Она научилась у тети Глаши варить настоящие украинские борщи – и постный, на подсолнечном масле и старом толченом сале, и на мясном бульоне сварила бы, да где его взять, мясо? Еще она научилась печь настоящие тонкие блины и толстые, дрожжевые, жарить оладушки и из муки, и картофельные, варить узвар (компот) – если бы ее мама и бабушка узнали об этих умениях Ксении, то они бы не поверили. Дома Ксения была что называется “ни за холодную воду”, то есть неумеха полная, а ради Алексея в несколько месяцев стала домовитой хозяюшкой.

29 августа, накануне того дня, когда Иван Ефремович Воробей должен был отвезти Ванька в соседний городишко, застрявший в излучине Сойки еще со времен татаро-монгольского ига, Ксения, как обычно, принесла обед к дальним оврагам.

Ствол кривой березы, у которой Ксения постелила на шелковистую траву чистое полотенце, как скатерть-самобранку, был наклонен едва ли не параллельно земле, видно, в войну березку ударили танком или тягачом, она надломилась, покосилась, но удержалась корнями в земле и начала расти не вверх, как все ее соседки, а в сторону. Рана давно затекла, образовался бугорчатый нарост, и жизнь в березке пошла своим ходом.