Люди без внутреннего сияния (СИ) - Постюма Йенте

После этого моя мать убежала в гараж махать перед лицом руками.

Пару лет спустя я выяснила, что моя мать вовсе не была неудавшейся. Я увидела на старых фотографиях, что она не была толстой. А в платяном шкафу под стопками ее белья я нашла исписанную тетрадку в клеточку. Она писала потрясающие рассказы. «Лгунья!» — закричала я, но она меня не услышала. Она лежала в постели внизу, в гостиной, и была уже тяжело больна. Мой отец отправил меня наверх принести ей чистые трусы, потому что ее пора было подмыть.

В одном из рассказов она описывала, как нарочно давала своей матери, моей бабушке, читать некрологи молодых людей, только чтобы посмотреть, как та начнет плакать. Потому что бабушка легко плакала, даже над некрологами детей сатаны, которые не верили в Истину. Моя мать и ее родители в нее верили. Они втроем ходили по домам, чтобы нести людям учение Иеговы. «Пошли вон», — говорили им люди, и моя мама считала это совершенно нормальным. Позже она вела за столом со своими родителями жаркие дискуссии о вере, которую считала лицемерной и нелепой. Однажды она так разошлась, что швырнула в стену селедкой. На обоях потом надолго осталось жирное пятно.

Только самых старательных свидетелей Иеговы ожидала вечная жизнь в раю.

— Чушь, конечно, — сказала как-то раз моя мама, — но я не удивлюсь, если это и в самом деле окажется так. Конечно, если этот рай где-то есть.

Когда она случайно забеременела, вход в рай для нее окончательно закрылся. Она стала ребенком сатаны, согрешившим, предавшись разврату. И хотя ее родителям воспрещалось теперь с ней контактировать, в первые несколько лет они все-таки продолжали впускать ее в дом. Если вдруг в это время в дверь к ним звонил кто-то из сестер или братьев по Вере, моя мать вместе со мной быстро убегала через заднюю дверь. Я всего этого уже не помню. Единственное, что я могу припомнить, это фокусы дедушки с исчезающей монеткой и то, как он говорил мне: «Дерни меня за палец». Когда мне было лет пять, бабушка с дедушкой еще строже ударились в Учение и прервали с нами любые контакты. За пару дней до маминой смерти они снова появились у нас на пороге.

— Это все еще возможно, — сказала бабушка, всхлипывая.

Если бы моя мама произнесла фразу «Прости меня, Иегова», ее могли бы все-таки впустить в рай. Мама отвернулась от них. Папа пшикнул на нее брызгалкой для цветов.

— Она не может попросить прощения, — сказала я. — Потому что тогда ей придется соврать.

Я увидела, что мамины руки беспокойно забегали, и укрыла ее до самых плеч. Я подумала, ей холодно, но руки тут же вылезли из-под одеяла. Они что-то искали. И перестали искать, как только я к ним прикоснулась.

Я не знала людей

Мой вечер вручения аттестатов мало что собой представлял. Мой отец надел новые ботинки, люди пили кофе из пластиковых стаканчиков, а завуч называл в микрофон фамилии выпускников. Когда прозвучала моя фамилия, я пожала руки директору и завучу и получила диплом. Мой папа сделал фотографию, на которой я изобразила вычурную позу из-за того, что слишком стеснялась.

После церемонии вручения меня поздравил преподаватель французского. Он спросил о моих планах на будущее, не переставая энергично помешивать палочкой кофе в пластиковом стаканчике. В старших классах несколько моих одноклассниц жаловались на него завучу, потому что им казалось, что он слишком близко наклоняется к ним, когда исправляет слова в тетрадке. «Он просто неловкий», — хотелось мне объяснить этим девочкам.

Я сообщила, что уезжаю в Париж писать книгу. Я знала, что ему это понравится. Когда он перестал размешивать кофе, чтобы рассказать мне о своих любимых французских писателях, я перестала его слушать, но запомнила, что говорил он с большим воодушевлением.

Я была знакома с настоящим писателем. Он носил свитера из овечьей шерсти и использовал слова вроде «церебральный» и «поступь». Каждую среду днем он приходил в кофейню, где я работала.

— Могу ли я получить здесь чашечку хорошенечко провернутого «Ямайка голд»? — спрашивал он хозяина.

— Ну, получи, — говорил тот.

— Когда я захожу к вам, ты смотришь мне прямо в глаза, — сказал писатель, когда мы с ним впервые оказались в постели. — Это вершина моей среды.

Со временем вершина его среды переместилась с полудня на вечер, когда мы занимались сексом у него на диване или на кровати. Мы пили вино и разговаривали до тех пор, пока у меня не начинали слипаться глаза.

Он очень много знал о философии. Иногда я даже за ним записывала.

«Душа происходит от „моего“, — было написано у меня в записной книжке кривым пьяным почерком. — Когда говорят „моя жизнь“, „моя любовь“, „моя депрессия“, это значит, что говорит душа. Желание происходит от „я“. Это разум. Можно сказать „я хочу быть счастливым“, но не быть им. Душа определяет. Желанием ты только решаешь, для чего открыть душу, а от чего закрыть».

О тех вечерах по средам я помню только обрывки: как он смотрел на меня, если я рассказывала что-то смешное; как он целовался; как он старался не сиять от гордости после того, как исполнял свой любимый фокус. Он умел трясти одной рукой с таким звуком, будто хлопает в ладоши. Этому его научил знакомый сантехник.

Писатель жил на последнем этаже самого высокого здания в городе, за торговым центром. Ему никогда не нужно было закрывать шторы. Между двумя книжными шкафами у него в комнате стоял странный шкаф с маленькими полочками и дверками. Однажды он достал из одного ящичка анальную пробку. «Не волнуйся, я ее вымыл», — сказал он. В другой раз он сунул руку за одну из дверок и вытащил конверт с кокаином. В тот вечер он сказал, что любит меня, а я от этого покрылась мурашками, и у меня защипало в глазах, потому что я знала, что он не врет.

Его гражданская жена с их дочерью жила на другом конце города. Он отправлялся туда каждые выходные. Писатель сказал, что не хочет выбирать между ней и мной. Он привел мнения древних и современных философов о том, что означает свобода индивидуума, личная независимость и искусство жить, а еще сказал, что никто не должен позволять поработить себя возлюбленному, члену семьи или начальнику.

Все, что он рассказывал о своей жене, я воспринимала как зацепку и надежно откладывала в памяти, чтобы потом собрать все зацепки и попытаться реконструировать их совместную жизнь. Они ездили на старой светло-зеленой «симке». Жена всегда сидела за рулем, он рядом. Она была младшим ребенком в большой крестьянской семье с девятью детьми, где двое старших были от другого отца. Она любила сухую колбасу и белое вино. И терпеть не могла стоять в очереди, она уходила, даже если это была очередь на красную дорожку Бала литераторов. У нее была большая грудь и смешливый характер.

Над столом писателя висела фотография жены и дочки. У жены были маленькие ярко-синие глаза, настолько глубоко посаженные, что казалось, у нее косоглазие. У дочери глаза были такие же.

После занятий я иногда проезжала мимо дома его жены в надежде, что мы с ней увидимся. Но я никогда ее не встречала. Однажды я видела их «симку». Заднее сиденье было засыпано фантиками от конфет, а на пассажирском месте валялся вчерашний выпуск литературного приложения с пометками его почерком. «Ну вот, — подумала я, — видишь, они встречаются и среди недели». Потом он объяснил мне, что они просто ездили в «Икею» за новой детской кроватью.

— Прости, у меня ребенок, — сказал он.

Когда я закончила учебу, решила тоже стать свободной и независимой.

— Я уезжаю в Париж, — сказала я. — Писать книгу.

Где-то в глубине души я надеялась, что он станет уговаривать меня остаться. Он помолчал. На крыше торгового центра два голубя по очереди клевали обертку от шоколадки.

— Очень хорошо, — сказал он. — Поезжай в Париж писать книгу.

Моя новая квартира когда-то была комнатой прислуги на верхнем этаже шикарного дома в Седьмом округе. Я снимала ее у старушки, которая жила на втором этаже. Комната была маленькой и скучной, но зато там была довольно большая терраса на крыше с видом на внутренний дворик. С террасы была видна Эйфелева башня, которая находилась в ста метрах отсюда и днем отбрасывала на дом тень.