Никколо Амманити - Ты и я

Меня взяли в оборот. Высмеивали за то, как одет, за то, что молчу. А потом избили губками для стирания мела с доски.

Я умолял родителей перевести меня в другую школу. Школа для умственно отсталых или глухонемых была бы самой подходящей. Я изобретал самые разные предлоги, чтобы не ходить на занятия. И перестал учиться. В классе я только и делал, что считал минуты до выхода из этой тюрьмы.

Однажды утром я остался дома якобы из-за головной боли и смотрел по телевизору фильм про насекомых-подражателей.

Где-то в тропиках живет муха, которая прикидывается осой. У нее четыре крылышка, как у всех мух ее вида, но она держит их друг над другом, и со стороны кажется, будто их всего два. У нее такой же черно-желтый полосатый животик, усики, выпуклые глаза и есть даже ложное жало. Она никого не трогает, она безобидная. Но из-за сходства с осой птицы, ящерицы, даже люди боятся ее. Она может спокойно залетать в осиное гнездо, в самые опасные места, и никто ее не узнает.

Я все делал не так.

Теперь ясно, как следует поступать.

Подражать самым опасным.

Я стал одеваться точно так же, как другие. Кроссовки «Адидас», рваные джинсы, флиска с капюшоном. Перестал делать пробор и отрастил волосы. Хотел было надеть серьгу, но мама не позволила. Зато на Рождество мне подарили мопед. Самый простой.

Я и двигался как они — широко расставляя ноги. Швырял рюкзак на пол и пинал его.

Я лишь слегка подражал им. От подражания до карикатуры всего шаг.

На занятиях я сидел за партой, притворяясь, будто слушаю, но на самом деле думал о своем и сочинял разные фантастические истории. Я ходил и на физкультуру, смеялся остротам других, сам доставал девчонок всякими глупостями. Пару раз даже нагрубил учителям. И сдавал пустые листы после классной работы.

Муха сумела обмануть всех, великолепно вписавшись в осиное гнездо. Они думали, будто я такой же, как они. Правильный.

Вернувшись домой, я рассказывал родителям, что в школе все находят меня очень славным, и придумывал забавные истории, какие будто бы случались со мной.

Но чем дольше я разыгрывал этот фарс, тем сильней ощущал себя непохожим на других. Грань, отделявшая меня от них, становилась все отчетливее. Один я был счастлив, с другими же приходилось играть роль.

И это иногда пугало меня. Выходит, всю жизнь теперь придется подражать им?

Казалось, муха, жившая во мне, говорила верные вещи. Она объясняла, что друзья легко забывают тебя, что девочки злые и смеются над тобой, что мир за пределами дома — это сплошь и рядом состязание, произвол и насилие.

Однажды ночью мне приснился кошмар, от которого я пробудился с громким криком. Мне показалось, будто майка и джинсы — моя кожа, кроссовки «Адидас» — мои ступни. А под курткой, твердой, словно хитиновая оболочка, шевелились сотни лапок, как у насекомого.

Все шло более или менее спокойно, пока однажды утром мне не надоело изображать муху, переодетую в осу, и не захотелось стать настоящей осой.

На переменах я обычно ходил по шумным коридорам с таким видом, будто направляюсь куда-то с какой-то целью, и потому никто не обращал на меня внимания. Незадолго до звонка я садился за свою парту и съедал пиццу с ветчиной, точно такую, какую все покупали у вахтера. В классе шла обычная битва губками для стирания мела. Две группы сражались, кидаясь ими друг в друга. Если бы попали в меня, я подхватил бы губку и бросил, постаравшись никого не задеть, чтобы не вызвать ответной реакции.

Позади меня сидела Алессия Ронкато. Она о чем-то шепталась с Оскаром Томмази, составляя какой-то список.

Что за список?

Мне не было никакого, ну совершенно никакого дела до этого списка, и все же проклятое любопытство, которое возникает иногда без всякой причины, заставило меня немного отъехать со стулом назад, чтобы услышать, о чем они говорят.

— Думаешь, его отпустят? — спрашивал Оскар Томмази.

— Да, если позвонит моя мама, — ответила Алессия Ронкато.

— А мы уместимся все?

— Конечно, она же большая…

Тут кто-то громко закричал, и мне больше ничего не удалось расслышать.

Наверное, они обсуждали, кого пригласить на какой-то праздник.

Выйдя из школы, я надел наушники, но не включил музыку. Алессия и Оскар Томмази, а также Шумер и Риккардо Добож стояли поодаль у стены. Все возбуждены. Шумер делал вид, будто шагает на лыжах, и наклонился, как при слаломе. Добож накинулся сзади и стал в шутку душить его. Мне не слышно было, что говорила Алессия Оскару Томмази, но глаза у нее горели, когда она смотрела на Шумера и Добожа.

Я подошел к ним поближе и в конце концов понял, о чем идет речь.

Алессия пригласила их на неделю к себе домой в Кортину, покататься на лыжах.

Эти четверо отличались от других. Они всегда держались вместе, и ясно было, что они закадычные друзья. Казалось, их окружает какой-то невидимый пузырь, в который никто не может проникнуть без приглашения.

Верховодила у них Алессия Ронкато — самая красивая девочка в школе, но она не строила из себя приму, не старалась походить на кого-то. Какая есть, такая и есть, вот и все.

Оскар Томмази — очень тощий, с какой-то женской походкой. И стоило ему заговорить, как все хохотали.

Риккардо Добож — молчаливый и неизменно хмурый, как самурай.

Но больше всех мне нравился Шумер. Не знаю, почему его так прозвали. У него был гоночный мотоцикл, он отличался во всех видах спорта, и говорили, что он будет чемпионом по регби. Огромный, как холодильник, руки гибкие, словно из пластилина, волосы ежиком, плоский нос. По-моему, если бы Шумер крепко ударил какого-нибудь дога, тот свалился бы на месте. Старшеклассник, он никогда не обижал малышню. Для него эти ребята были словно клещи в матрасе. Они существуют, но ты не видишь их.

Это была Фантастическая четверка, а я — Серебряный Серфер.[2]

Шумер сел на мотоцикл, за ним примостилась Алессия, обняв его так, словно боялась потерять, и он рванул с места. Другие школьники тоже постепенно разошлись по домам, и улица опустела. В магазинах, где продавались диски и электробытовые приборы, опустили железные ставни, закрывшись на обеденный перерыв.

Я остался один.

Мне пора было идти домой, минут через десять мама, не дождавшись меня, позвонит. Я выключил мобильник. И пристально разглядывал надписи, сделанные спреем, пока они не начали расплываться в глазах и не превратились в цветные пятна на стене здания.

Если бы Алессия пригласила и меня, то увидела бы, как хорошо я хожу на лыжах, и я показал бы ей тайные лыжни.

В Кортину я ездил, можно сказать, с рождения. Знал все лыжни и множество тайных. Моя любимая лыжня начиналась на горе Кристалло и заканчивалась в центре города. Она шла через лес, там приходилось делать немыслимые прыжки, как-то раз позади одного дома я видел сразу двух серн. Потом мы могли бы пойти в кино и выпить горячего шоколада у «Ловато».

У меня было много общего с ними. А что у семьи Алессии тоже имелся дом в Кортине, не могло оказаться простым совпадением. И потом я понял, что они тоже мухи, которые притворяются осами. Только подражать другим им удавалось намного лучше, чем мне. Если бы я поехал с ними в Кортину, они поняли бы, что я такой же, как они.

Когда я вернулся домой, мама объясняла Нихалу, как приготовить оссобуко — тушеную телячью голень. Я сел за стол, зачем-то открыл и закрыл ящик со столовыми приборами и сказал:

— Алессия Ронкато пригласила меня на «лыжную неделю» в Кортину.

Мама посмотрела на меня так, будто я сообщил ей, что у меня вырос хвост. Она нашарила стул, опустилась на него, перевела дыхание и пролепетала:

— Радость моя, как я счастлива. — И крепко-крепко обняла меня. — Это великолепно. Прости, я на минутку. — Она поднялась, улыбнулась мне и заперлась в ванной.

И что это с ней такое?

Я приложил ухо к двери. Она плакала, то и дело хлюпая носом. Потом я услышал, как она включила воду и умылась.

Я ничего не понимал.

Мама заговорила по мобильнику:

— Франческо, я должна тебе кое-что сказать. Нашего сына пригласили на неделю кататься на лыжах… Да, в Кортине. Видишь, нам не о чем беспокоиться… Представляешь, я от радости аж разревелась, как дура. Заперлась в ванной, чтобы он не видел…

Несколько дней я все собирался сказать маме, что это неправда, что я просто пошутил, но всякий раз, видя, как она счастлива, как радуется, невольно замирал с ощущением, будто совершил убийство.

Проблема заключалась не в том, как признаться ей, что я все придумал и никто меня никуда не приглашал. Это было бы унизительно, но я вынес бы. А вот чего я не смог бы вынести, так это вопроса, который непременно последовал бы за моим признанием: «Лоренцо, но зачем ты солгал?»

На этот вопрос у меня не находилось никакого ответа.