Мариуш Вильк - Путем дикого гуся

2 ноября

Задушки… Зажигаю свечу за душу Мацека Плажиньского[168] и Арама Рыбицкого[169].

14 ноября

Три последних дня гостила у нас французская журналистка Анн Нива[170], дочь выдающегося русиста Жоржа Нива[171]. Анн пишет книгу о двадцатилетии новой России и еще в июне спрашивала по электронной почте, можно ли приехать поговорить со мной. Как ни крути, я ведь весь этот период прожил в России, причем видел не только закат Горбачева, путч в Москве или войну в Абхазии, но еще и постранствовал, пожил в российской глубинке.

Вообще-то я избегаю журналистов, но на сей раз сразу согласился. Во-первых — из-за отца Анн, которого ценю со времен «Культуры», во-вторых — она и сама неплохо знает Россию, так что можно надеяться, что глупых вопросов я не услышу, и, в-третьих, — она француженка, прекрасно говорящая по-русски, а я люблю поболтать с настоящим европейцем о России на русском языке. Правда, немного смущала репутация Анн как военного корреспондента (Чечня, Ирак, Афганистан) — у меня совершенно определенное отношение к бабам, пишущим о войне, — но я подумал, что здесь, в Конде Бережной, войны нет, так что, может, обойдется.

Анн привезла овернский сыр Фурм д’Амбер и вино «Шато Мокайу» 1995 года из подвалов своего мужа. Она сразу меня покорила! Энергичная стройная брюнетка (занимается йогой и бегом, выступала на трапеции), едва Анн переступила порог, мне показалось, что включился дополнительный источник электроэнергии. Она сразу сказала, что чувствует себя неловко: зная все мои книги, приехала к нам как к друзьям, а мы с ней совсем не знакомы. Поэтому в первый вечер Анн рассказывала о себе. Мы засиделись до поздней ночи.

Анн выросла в русофильской атмосфере. В доме ее родителей бывали Солженицын и Окуджава. Первый раз в Москву Анн попала в 1990-м, в двадцать один год. Она тогда плохо владела русским и ехала поездом — хотела почувствовать, насколько это далеко от Парижа. Может, поэтому, читая недавно фрагменты «Волока», где я описываю свой приезд в Россию, она испытывала ощущение дежавю. Позже Анн приезжала в Москву, когда работала над диссертацией о роли российских СМИ на рубеже эпох Горбачева и Ельцина (защитилась она в 1994 году в парижском Институте политических исследований)… Изучение России продолжила в Центре российских и евразийских исследований им. Дэвиса в Гарварде, много времени провела на Кейп-Коде, в летнем доме Хелен Левин, вдовы профессора Г. Левина, специалиста по Джойсу.

— И еще было ощущение дежавю, — засмеялась она, — когда я прочитала, что решение поехать в Россию ты принял на Кейп-Коде. Это магическое место — я тоже именно там поняла, что хочу осесть в России. Наверное, сам мыс, словно палец, выставленный Северной Америкой на восток, показал нам, куда двигаться.

В Россию Анн приехала в августе 1998 года (закат эпохи Ельцина), на Кавказ — в сентябре 1999 года. Через несколько дней федеральные войска начали антитеррористическую операцию, и Анн оказалась в окруженной Чечне — словно в западне. Переодетая чеченкой (этот метод она использует потом в Ираке и Афганистане — благо, позволяет тип внешности…), прожила в Чечне девять месяцев единственным европейским корреспондентом на этой линии фронта, ежедневно отправляя сообщения в газету «Либерасьон». В 2000 году опубликовала книгу «Проклятая война», где описала жизнь обычных людей во время военных действий.

— Обычных — то есть не солдат, а таких, как ты или я. Которые предпочитают любовь убийству, вино крови и хотели бы, чтобы их дети выросли не хищниками, живущими одним днем, а достойными людьми.

Потом все закрутилось — очередные войны, очередные книги. Последняя — о Багдаде. Еще Анн купила дом в деревне Петрушино, вышла замуж. Родила сына. Сына воспитывает няня, а она скучает по нему — то в Афганистане, то в Ираке, а теперь у нас в Конде. Наконец Анн пошла спать, а я полночи читал ее «Проклятую войну», напечатанную в журнале «Знамя», и мне все яснее делалось, что я уже хочу быть только отцом — а не писателем, например, не корреспондентом…

15 ноября

Назавтра лил дождь. Да такой, что из дому выходить не хотелось, поэтому мы сразу после завтрака сели за работу. Сначала обычные вопросы (почему Россия, немного о Польше), и лишь начиная с абхазской войны в разговоре «проскочила искра»: в Абхазии я понял, что путешествия в роли корреспондента — не для меня.

— Я пил на пляже в Сухуми шампанское с бандой грузинских солдат, появилась пара влюбленных — наверное, вышли из какого-нибудь русского санатория… они не понимали, что происходит вокруг, держались за руки. На моих глазах ту женщину изнасиловали, а с него содрали скальп и воткнули ей в срам.

— Боже…

— Никогда в жизни я не чувствовал себя так гадко. Мне бы драться с ними — как мужчине, защищающему женщину, как человеку, протестующему против бесчеловечности, — а я, видите ли, корреспондент… Да к тому же еще их гость. На сухумском пляже до меня дошло, что на войне воюют, а не глазеют, чтобы развлекать любителей поваляться на диване с книжкой о какой-нибудь бойне. Потом, на Соловках, я понял, что надо остановиться, а теперь уже знаю, что или живешь на свете, или по нему скользишь.

То, о чем я толковал Анн, хорошо передают два схожих французских слова — «voyageur» и «voyer»[172]. Оба связаны с одной и той же (доминирующей в наше время) позицией — подглядывания за миром, а не участия в нем.

— Сегодня легче поговорить по телефону, чем встретиться лицом к лицу. Сегодня легче разрушить город ракетой, чем убить человека собственными руками, глядя ему в глаза. Поэтому я советую корреспондентам сначала убить самому, а потом уж болтать о войнах. Варлам Шаламов говорил: ты переживи Колыму — посмотрим, захочешь ли ты о ней писать. А теперь по Колыме разъезжают журналисты, которым газеты платят за каждую версту колымской трассы — лишь бы что-нибудь сочинили. Вот они и занимаются вояжами.

— А почему ты именно на Соловецких островах понял, что надо остановиться?

— Там я встретил отца Германа. Сперва он выслушал мою жизнь (что-то вроде исповеди), потом спросил, не жалко ли тратить время на постоянные разъезды, если можно странствовать по миру, не покидая кельи? Остановись, сказал он, и увидишь, как много сумеешь пройти… Я долго размышлял над этим коаном соловецкого старца. Почти столько же, сколько жил от взрыва «Солидарности» до разрушения Берлинской стены плюс пребывание в Штатах и кусок российского периода. В то десятилетие я мчался вперед, меня подталкивали события вокруг и собственное любопытство — а в результате ноль. Здесь же — знакомство с Гедройцем, сотрудничество с «Культурой», потом «Волчий блокнот». Другими словами, благодаря этой остановке, сделать которую уговорил меня отец Герман, я нащупал собственный ритм… И понял, что в этом ритме могу двигаться дальше.

— И дошел до Конды Бережной.

— Где ты меня и обнаружила. Подозреваю, что на Колыме, в Тибете, в бассейне Амазонки или Лены и искать бы не стала. Зачем? Все это можно увидеть по телевизору.

Тут Наташа позвала нас обедать — Мартуша голодная, а без «па» есть не привыкла. На обед ряпушка по-карельски, тушенная с картошкой. Домашний хлеб, соленые грузди, которые мы собирали в октябре с дочкой, и пирог с брусникой. Что может быть вкуснее ряпушки утреннего улова? Мартуша уплетает рыбу, аж уши трепещут, словно ленточки-химморины в Иволгинском дацане[173], а папины глаза смеются — у дочки хороший вкус.

После обеда мы продолжили беседу. О домах, которые могут быть дорогой, о дороге, которая может стать домом. Ибо когда поймешь, что дом — это семья, задумаешься. Если есть семья. А если нет, так и думать не о чем. Понимаешь? Тс-с-с…

16 ноября

— Что значит для тебя семья?

— Семья — это дети… Наши дети! Наши, то есть зачатые в любви. Гомес Давила говорил: «Дух рождается из счастливой встречи эякуляции и спазма». Мне кажется, ключевое слово здесь — «счастливый». Счастье, если есть ребенок, детский плач, а если нет… Не стоит обманываться методом «in vitro». Ребенок — дар Божий. А не твой плод!

Так мы болтали, шагая в больницу в Великой Губе, потому что у Анн заболело горло, она еле говорила, а нам еще два дня работать, то есть разговаривать.

Жители Великой Губы Анн очаровали. Старушка-врачиха в больнице по-матерински хлопотала над ней, добродушно ворча, что Анн ходит без шапки, аптекарша аккуратно — чтобы француженка разобрала — написала на упаковке, как принимать таблетки… Даже идущие по дороге бабули останавливались, любопытствуя, с кем это я гуляю.

Такой доброжелательности на Западе уже не встретишь. Там все спешат, занятые собственными мыслями, а здесь — все открыты другому человеку, бескорыстны, хотят помочь. Люди еще не утратили человеческого обличья.