Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

— И матери своей помогал, Анне Тимофеевне, и отцу своему, Алексею Ивановичу, и сестре Зое, и братьям. То за водой пойдет к колодцу и коромысла с ведрами принесет. Прямо два коромысла одновременно с четырьмя ведрами! То посуду помоет, то курицу зарежет, а потом и ощипает, то дрова поколет!

Все это как-то ужасно не вязалось с космосом — все эти дурацкие коромысла и дрова.

Мы сидели не дыша. Пожалуй, это был один из самых увлекательных уроков физики, на котором нам пришлось побывать. Впервые Карповна не робела, а как-то вдруг разлилась во всей своей страстности и откровенности и первый раз по-настоящему увлеклась. И мысли наши то скользили по полям той деревни, в которой родился Гагарин, то уносились в просторы вселенной, и мы думали о том, как это важно — быть таким хорошим человеком.

Потом Светлана Карповна вдруг принялась за Звездный городок и опять сползла на хозяйство и какие-то очередные кастрюли. Уже под самый конец она всхлипывала, как какая-нибудь кликуша, повторяя одно и то же, будто в ней заел старый, расстроившийся от чувства механизм. И выла она все время следующую фразу:

— Он был очень, очень добрым и отзывчивым человеком!

От слез тушь с ее ресниц стала сползать по щекам, и она стала ее размазывать, будто нарочно. Потом уже сидела перед нами совсем с черными разводами на красных щеках и, немного успокоившись, заговорила с остервенелым и гневным целомудрием:

— Погиб он трагически во время учебного полета недалеко от деревни Новоселово Киржачского района Владимирской области. Так что про него и песню сложили!

И потом она встала во весь свой рост, который тогда показался нам исполинским, и сказала:

— Давайте сейчас споем эту песню хором: «Знаете, каким он парнем был!»

Но петь хором, казалось, никто особо не собирался. Только наша отличница Таня Горбачева подхватила своим мощным контральто слабый, придушенный писк Светланы Карповны, и они, как пьяницы в подворотне, спели вдвоем один куплет.

И внезапно в классе наступила оглушительная, какая-то прочувствованная тишина, какая бывает на кладбищах, когда только что зарыли мертвеца и осознали потерю.

Светлана Карповна вытащила из сумочки какой-то камешек, взяла его двумя полированными ногтями, подняла над нашими головами и разрыдалась.

— Этот камень я нашла прямо под Кремлевской стеной, прямо под могилой его, и теперь он будет самой дорогой реликвией школьного музея, то есть он послужит началом нашего школьного музея!

К счастью, в эту минуту зазвенел звонок.

Светлана Карповна так и застыла с камешком в высоко поднятой руке. Звонок отгремел. Она отерла слезы и оправила лифчик, который сполз теперь куда-то вверх.

Мы все были уверены, что сейчас придет следующий класс и День космонавтики будет продолжаться все шесть уроков подряд и что опять какой-нибудь подлиза-ученик будет петь со Светланой Карповной о том, каким он был парнем...

Спустя неделю кто-то обозвал этот день, 12 апреля, Днем жопонавтики, но это было уже совсем жестоко. У меня после этого урока осталось чувство ужасной неловкости, такой, будто наша учительница привселюдно разделась и дала каждому из учеников заглянуть себе в гениталии, и только потом, спустя много лет, я испытала к ней жалость.

Незадолго до этого события выяснилось, что Оля Кулакова теперь живет в своей квартире совершенно одна, потому что отца у нее просто нет. Куда-то делся — так она отмахнулась. А мать ее как раз лежала в больнице, и ей отрезали грудь.

— Зачем?

— Ты совершенный лунатик. — Кулакова щелкнула меня по лбу так, будто я спросила что-то нелепое, но я и правда не понимала, зачем ее матери отрезают грудь.

Потом Кулакова носилась по школьному коридору какая-то особо нервно-веселая и назначила мне встречу в женском туалете, куда я без возражений пришла.

— Вот он, этот камешек с могилы Гагарина,— торжественно говорит Оля Кулакова.

У нее на ладони кусочек щебня.

— Откуда он у тебя?

— Хохлова выкрала его в кабинете физики.

— А если обнаружат?

— А она туда камень с улицы подложила.

— А у тебя он откуда?

— Выкупила, — говорит Оля торжественно и с вызовом, а глаза ее начинают светиться диким огнем, — на губную помаду променяла!

— А помаду? У мамы взяла?

Оля смотрит на меня с презрением:

— Соколов подарил.

— А у него откуда?

— Тоже выменял.

— На что это?

— На фотографию голой тетки. Только не спрашивай, откуда у него эта фотография была.

И я пообещала не спрашивать.

Вероятно, она ожидает, что я попрошу у нее камешек и стану его тоже на что-то выменивать. Но тогда мне было не на что.

В этот день мы не знали еще о том, что вскоре на другом уроке, а именно на уроке по русской литературе, вдруг обнаружится еще более ценная реликвия — щепочка от пушкинского гроба, потому что у нашей классной руководительницы тоже не было мужа!

Только потом уже мы решили, что у каждой из наших безмужних учительниц будет возлюбленный. Так, Светлану Карповну мы поженили с Гагариным, Пушкина посватали классной руководительнице, а пожилой раздобревшей биологичке достался обрюзгший старикан Дарвин. Зато Дарвин был иностранец, и в этом было его неоспоримое преимущество! Как тогда говорили, Дарвин — «фирма»!

И все это время, включая и День космонавтики, и другие праздники, я ожидала, что когда-нибудь у нас снова появится Лёнечка. Конечно, я ни с кем об этом не говорила, даже с Кулаковой, хотя меня все время так и подмывало рассказать ей о молдавском художнике. Но я тут же представляла себе ее издевательскую реакцию. Вскоре, когда я устала от ожидания и неопределенное время, которое было отпущено на это ожидание, иссякло, выяснилось, что Лёнечка этот распрекрасный — настоящий брачный аферист и, по выражению папы, самый настоящий Феликс Круль. И мама ликовала и говорила, что она подозревала это с самого начала, и что доверять в наше время невозможно никому, и что по лицу человека все сразу же видно, и говорила она о том, что именно она, как никто другой, очень хорошо разбирается в людях, и объявила, что она «физиономист», то есть человек, который по чертам лица немедленно определяет характер. Так и сказала — «физиономист»!

Весной мы обнаружили, что под Байковой горой уже почти не осталось улиц. Теперь трамвайные пути проходили между нагромождениями битого кирпича и выломанных стен.

Гуляя уже в руинах, я все напряженно думала о том, что ведь именно с этого-то места и началась Киевская Русь. Поэтому совершенно неудивительно, что над горой, под которой в ржавой трубе течет легендарная река Лыбидь — струя, отдающая ржавчиной, — живут лица. Они застряли прямо в облаках, безмолвно кричащие, видимые только мне лица, призрачные и беспомощные. Это лица мужчин и женщин, похороненных в глубине горы, там, где покосившиеся ограды отделяют одного мертвеца от другого, там на костях цветут самые пламенные пионы и самые хрупкие лилии.

Мой дядя любит прохаживаться по этому кладбищу, весело комментируя могилы. Он отлично знает, кто скончался от рака, а кого задушила жаба. Все эти мертвецы толпятся в горе. Разумеется, им тесно, и потому глаза свои они посылают на небо. Но и среди них нет Бога. Во всяком случае, даже я тогда поняла, что добро не вознаграждается, а зло не будет наказано. И, как сказал когда-то Пловец, ко всему этому Бог никакого отношения не имеет, а только посылает нам разные случайности, насмешливо наблюдая за своей нелепой игрой.

Но до того, как город наш погиб окончательно, было еще одно лето, и было это предпоследнее лето моего детства, когда опять над домом нашим стоял инфернальный свет.

Август был особенно пыльный, и с неба тоже будто шла пыль, и сочилась она из-под земли, и особенно из руин под нашими окнами. Родителей не было дома. Жужжание жары по стеклам, которое подхватывала то ли вибрация мух, то ли дрожь осовевшего от лени трамвая, тащившегося, как полумертвый жук, по Саксаганского к вокзалу и обратно, слышно было даже у нас. Раздался резкий звонок в дверь, распоровший желтую тишину сумерек так, как нож пропарывает хлопок. Я возилась на кухне. Уже давно ушло то время, когда я в четвертом классе варила пластилин, наблюдая за тем, как он начинает крошиться в кипятке. Теперь мои кулинарные занятия стали взрослее: я как раз поставила на плиту кукурузу, принесенную днем с базара. Мы ели несладкую кормовую кукурузу, и готовила я ее по всем правилам — большая кастрюля, соль и все початки в желтых травяных волосах. Варилась кукуруза долго, так что, несмотря на раскрытое окно, вся кухня запотевала, а по стеклам полз пар, и плакал, и снова полз, и стекла нашей маленькой кухни были в мелких пузырях. Кукурузное лакомство это любили все. Початков было много, и варка всецело меня поглотила. Идти открывать мне совсем не хотелось. За первым звонком последовал второй. На вопрос о том, кто пришел, ответа не было. Тогда я осторожно приоткрыла дверь и наконец, увидев знакомый выпуклый лоб, совсем ее распахнула.