Джим Гаррисон - Волк: Ложные воспоминания

Промозглый туман. Я проснулся от холода и сырости. Костер почти догорел и теперь только вяло дымил и потрескивал, доедая поленья. Я расслышал гагару — приглушенный туманом крик с дальнего конца озера. Я лежал, свернувшись и дрожа, но эту гагару посчитал хорошим предзнаменованием для наступающего дня. Встал и только тогда заметил на берегу трех оленей, не далее чем в ста ярдах. Секунду мы таращились друг на друга, затем они беззвучно исчезли в зарослях. Я побросал палки и щепки в то, что оставалось от костра, и попрыгал вокруг, чтобы согреться. Выше колени, говорил тренер. Когда кровь разогрелась, проверил леску. Ничего. Бедный странствующий гость останется без завтрака. Бля. Индейцу нужна пища, ибо ему предстоит шагать на юго-восток к палатке не меньше десяти миль. От голода меня мутило и слегка болела голова над самыми глазами. Или оттого, что хотелось курить. Вернувшись к палатке, я намеревался выкурить десять сигарет подряд, заработать кратковременный приступ кашля и никотинового отравления. Меняю на табак много долларов, сапоги и рубашку. Эту рубашку я стащил с себя и стал махать над костром, чтобы просохла, а сам встал так близко, что чуть не прожег штаны. Забросал огонь песком, чтобы загасить наверняка, и пустился в долгий голодный поход назад к палатке. Сперва горячую сковородку тушеной фасоли, опрокину в нее банку говядины, настрогаю в это месиво лука и сожру за одну минуту. На краю болота, в которое я ступил за день до того, сверился с компасом. Первую милю пронесся рысью, мокрые от росы штанины хлюпали, а легкие вспучивались от воздуха. Как последний идиот, я забыл набрать на озере во флягу воды, и теперь от напряжения хотелось пить еще сильнее. Короткая молитва о ручье и вечном исцелении мозга.

Удача — пришел чек, а еще странный с виду пакет от новоорлеанского друга. Открыв его, я нашел всего лишь пачку каджунских сигарет, но, открыв затем и ее, обнаружил, что стал гордым обладателем двадцати кругленьких, туго набитых толстых косяков. Я сидел у себя в комнате, лениво курил и смотрел на без малого сотню долларов. Деньги на переезд. С основательно прогазированными мозгами я немедленно отправился в даунтаун — первый раз в жизни на трамвае «Д» я ехал абсолютно укуренным. Естественно, путь оказался намного более долгим. Я без труда нашел комнату на Гроув-стрит, сначала посмотрев большую на Макдугал, но она оказалось слишком дорогой — странно, однако, что шесть месяцев спустя мы именно там поселились с Барбарой. Чтобы не просадить все деньги, я заплатил за жилье на месяц вперед и поехал обратно на Валентайн-авеню забирать вещи. Час пик, впихнут, как анчоус, лицом к лицу с тощим мужичком, пристально вглядывавшимся куда-то мне через плечо. Боже, какой ужас — ездить так каждый день, мне никогда не понять людей, которые терпят такое наказание. Вышел у забегаловки на Грэнд-Конкорс и слопал огромную порцию — первую за много недель — странного еврейского стейка из пашины с чем-то еще, истекавшего мясным соком и чесноком, а потом клубнику со сметаной. Эти паршивцы знают толк в стряпне — в Мичигане приходится выбирать разве что между чизбургером и цыпленком, жаренным на прогорклом масле. В комнате я быстро сложил вещи, затолкав их в большую картонную коробку и обмотав бельевой веревкой. На миг мне стало ужасно грустно — отец стоял со мной на платформе у автовокзала «Грейхаунд», и я поцеловал его на прощанье в лоб. Закончив сборы, я побаловал себя еще одним косяком, выдувая дым вниз на мелкого таракашку и засовывая косяк себе в рот поочередно со стаканом воды. Не боись, букашка, виски — мое лекарство. Ничего не поделаешь. Немного отдохнуть и помечтать о новой комнате и о Европе. Развалившись на кровати, я отчаянно жалел, что просадил на операцию штуку баксов. Найти лодку. Слишком укуренный, чтобы чем-то заниматься, кроме как лежать на спине посреди этой вонючей жары. Пересечь океанские воды первым из всего семейства с тех пор, как в 1892 году дед прибыл из Гетеборга. Добираясь до трюма этого корабля-призрака, они шли через камбуз, где высокие тощие негры в красных колпаках варили рубец для пассажиров пятого класса. Приличная часть рубца, видимо, соскользнула с огнеупорного стола и валялась теперь на бетонном полу среди крови и луковой шелухи. Может ли быть у корабля бетонное днище? Стюарт остановился на некоторое время, чтобы легонько похлопать по шее самого красивого повара связкой мелких бумажек. Они преданно смотрели друг на друга, и повар сказал с сильным крузанским акцентом: «Це часто дат гар биз биз», лицо его блестит от рубцового пара. Что он сказал, хотел бы я знать. Но стюард уже далеко впереди, в темноте коридора с лучом фонарика. Отвел в темную каюту и спросил: «Все путем?» Нашел койку и стал слушать, как глохнет и гавкает наверху машина, ровное хаммер-буггер-рак, хаммер-буггер-рак-рак, поршень в ночи или среди бела дня, кто знает? Потом утро, из-под двери в коридор тусклый свет. Вода, проносящаяся мимо ближайшего иллюминатора. Ниже ватерлинии. Каюта четыре на шесть, а выключатель на полу под койкой. Рядом еще одна койка, на ней под простыней в веселенький голубой цветочек то ли спит, то ли померла старая карга. Я встал и открыл шторку на иллюминаторе, надеясь рассмотреть хотя бы рыбу, но вода уносилась слишком быстро. Я прижал пальцы к мокрому боку корабля, и он сложился гармошкой, как масленка.

Я встал и в последний раз выглянул в окно. Должно быть, скоро полночь. На кровати я оставил для хозяина записку с моим новым адресом и ключи от комнаты. Потащил коробку по коридору и постучал по пути Карле в дверь. Она открыла сразу, и я рассмотрел на кровати «джентльмена». Сказал «до свиданья», она жутко разозлилась оттого, что потеряла няньку. Я дошел до остановки и сел в трамвай, тронув на всякий случай в кармане ключи от новой комнаты.

Я добрался до палатки под вечер, в промокшей насквозь одежде — часов с десяти утра лил дождь, несильный, но постоянно. Ноги превратились черт знает во что. На мокрые ботинки налипла земля, а на каждой пятке я натер по волдырю. Я встал, переоделся в грязную, однако сухую одежду и слопал холодную тушеную фасоль прямо из банки. Сухих щепок на растопку в палатке не было. Валить с этого блядского места. Выкурив три сигареты подряд, я, несмотря на голодную тошноту, почувствовал себя немного лучше и стал ждать, когда проявится фасолевая энергия. Дождь стучал по листьям и крыше палатки. Я открыл банку говядины и заглотил ее за одну минуту, вместе с белой коркой застывшей соли. По пути к ручью я пересек дорожку оленьих следов — они шныряли тут в мое отсутствие. Наверняка олениха. Олень посылает олениху вперед через открытый участок как приманку, чтобы проверить, все ли там спокойно. Соображают. Я бы, правда, предпочел быть львом и дремать на горячем кенийском солнце, пока разнообразные супруги добывают для меня сочную газель — мои функции заключались бы в том, чтобы предупреждать рыком о появлении незваных гостей, трахаться и жрать. Разве что помочь им разобраться с крепким африканским бизоном или выудить из глубокого укрытия охотника в прикиде от «Аберкромби и Фитч» и одним взмахом лапы оторвать ему голову. С тех пор как десять лет назад Барбара впервые показала мне этот магазин, я бывал там, наверное, раз десять, но всякий раз у меня хватало денег только на приманку для форели. Снисходительный персонал — не все, но многие. Одному такому из палаточного отдела я сказал: слушай, мудак, я болтаюсь по лесу с пятилетнего возраста, зачем мне в Мичигане противозмеиный набор? Напугал придурка. За шесть дней не обломилась даже такая малость, как волчьи следы, только воображаемая тень, пересекшая просеку у истоков Гурона. Надо было остаться там до утра и поискать следы или проехать в машине по просеке и попытаться рассмотреть их в свете фар, но мне это даже в голову не пришло. Они определенно имеют право не показываться мне на глаза. Мой запах прочно увязан с пальбой по всему, что движется. Я еще раз сверил следы по Олаусу Мюри[114] — единственной книге, которую я взял с собой.

Когда начало темнеть, я умудрился, несмотря на сырость, развести небольшой костер. С юга подул теплый ветерок, слишком слабый, чтобы разогнать комаров, и я насобирал папоротника, надеясь распугать их дымом. Я сидел у костра и думал о том, как мало женщин я узнал по-настоящему за всю свою жизнь. Если простоять целый день на углу Лексингтона и Пятой авеню, мимо пройдут сотни прекраснейших женщин, которых ты не отказался бы узнать поближе. Но подавляющее их большинство окажутся пресными апатичными нытиками с качественно заретушированными мозгами. Так зачем человеку знать много женщин. Кое-кто из моих друзей считает себя крупным ебарем, но подобным успехам, судя по всему, неизбежно сопутствует характерная скука. Возможно, я по природе моногамен, но, при всём уважении, боюсь принадлежать одной женщине. При этом не люблю, когда у меня их несколько одновременно. Я или трясусь как осиновый лист над одной девчонкой, или мне почти все абсолютно безразлично. Сколько любовных писем я начинал писать и бросал, при этом легко перечислю всех, кому такие письма были отосланы, и в этом списке будет меньше десяти пунктов. Когда я думаю об этих хиханьках, хаханьках, пиханиях и хохотаниях, вечно творящихся в барах, парикмахерских, раздевалках, клубах и общагах, меня охватывает ужас от того, с какой обыденностью я становился их частью. Просто частью чего-то, что ни во что не вырастало, если предположить, что ему было во что вырасти. Никогда не читал по этому поводу ничего умного. Раз-два-три, проверка. Дистанции. Вы вместе, но один из вас до сих пор на Сатурне, а другой на Юпитере. Лось трубит. Его слышно за много миль отсюда, на резервуаре Тома Майнера. Кому охота, пусть подначивает меня за то, что я не завел гарема. Я, должно быть, из тех индейцев, кто соединяет магию с колдовством и буффонадой, делая все шиворот-навыворот.