Алехо Карпентьер - Избранное

— Прочно!.. Красиво! — негромко сказал гость.

Для того чтобы посетитель мог убедиться в прочности шкафа, София раскрыла его, так что стала видна толщина дверцы. Однако теперь внимание француза привлекли старые одежды, висевшие на металлической перекладине: они принадлежали родным со стороны матери, которые некогда построили этот дом; здесь оказались парадный костюм академика, облаченье прелата, мундир морского офицера, судейская мантия; были тут и наряды дедушек и бабушек — строгие сюртуки, бальные платья из выцветшего атласа, украшенные кружевами, муслиновые платья, позеленевшие от селитры, и перкалевые, и ситцевые; хранились здесь и маскарадные одежды — пастушки, гадалки, принцессы инков, дамы давно прошедших времен.

— Да это сущий клад для игры в живые картины! — вскричал Эстебан.

Не сговариваясь, все разом подхватили его мысль и принялись вытаскивать из шкафа запыленные реликвии, спугнув при этом целые тучи моли; потом они стали скатывать платья по навощенным перилам красного дерева, которые тянулись вдоль лестницы. Вскоре большая гостиная преобразилась в театральный зал, и все четверо начали представлять различные персонажи, становясь поочередно то актерами, то зрителями: достаточно было слегка заколоть одежду булавками, допустить, что ночная сорочка — это римский пеплум или греческая туника, и можно было изобразить какое-нибудь историческое лицо или героя романа, причем пучок латука заменял лавровый венок, курительная трубка играла роль пистолета, а тросточка, подвешенная к поясу, сходила за шпагу. Господин Хьюг, явно тяготевший к античности, поочередно представлял Муция Сцеволу, Гая Гракха и Демосфена, — зрители быстро разгадали в нем греческого оратора, когда он вышел в патио на поиски камешков[157]. Как только Карлос взял в руки флейту, а на голову надел картонную треуголку, все хором признали в нем Фридриха Прусского[158], хотя он долго упорствовал и доказывал, что хотел изобразить флейтиста Квантца. Эстебан принес из своей комнаты игрушечную лягушку и принялся изображать опыты Гальвани. Однако юноше пришлось этим и ограничиться, ибо пыль, поднявшаяся от старого платья, заставила его расчихаться, а это грозило ему приступом. Предполагая, что господин Хьюг мало осведомлен в истории и искусстве Испании, София не без задней мысли изображала сначала Инес де Кастро, затем Хуану Безумную, потом знаменитую «Судомойку»[159]; под конец девушка состроила ужасную гримасу, обезобразившую ее лицо и придавшую ему тупое выражение, — никто не мог понять, кого она представляет, а София под протестующие возгласы зрителей объявила, что имела в виду «некую инфанту из королевского дома Бурбонов». Уже перед самым рассветом Карлос предложил устроить «grand massacre»[160]. Привязав костюмы нитками к проволоке, натянутой между стволами пальм, они приладили сверху ярко раскрашенные шутовские личины, вырезанные из бумаги, и принялись сшибать костюмы мячами.

— На приступ! — вопил Эстебан, давая сигнал к атаке.

И на землю падали прелаты, офицеры, придворные дамы, пасту́шки, а громовые раскаты хохота, поднимавшиеся к небу из узкого колодца патио, должно быть, слышны были на всей улице… Взошло солнце, но они все еще продолжали свою игру, швыряя пресс-папье, кастрюли, цветочные горшки, тома энциклопедии в раскачивавшиеся на проволоке костюмы, которые им не удалось сбросить наземь мячами, и бурно предавались какой-то неистовой радости.

— На приступ! — по-прежнему вопил Эстебан. — На приступ!..

В конце концов они кликнули Ремихио и приказали ему заложить экипаж, чтобы отвезти гостя в ближайшую гостиницу. Виктор распрощался с хозяевами, он в пышных выражениях благодарил их и обещал снова прийти вечером.

— Ничего не скажешь, это — человек! — объявил Эстебан.

Молодым людям пора было уже облачаться в траурную одежду и идти в храм Святого Духа, где им полагалось отстоять очередную заупокойную мессу ради вечного блаженства их отца.

— А что, если мы не пойдем? — спросил Карлос, зевая. — Мессу все равно отслужат.

— Я пойду одна, — холодно сказала София.

Однако после короткого раздумья она весьма кстати вспомнила о своем недомогании, задернула занавеси на окнах спальни и улеглась в постель.

Виктор, как они его теперь называли, ежедневно приходил под вечер, и мало-помалу обнаружилось, что он знает толк в самых неожиданных вещах. То он запускал руки в квашню, и на столе появлялись чудесные рогалики, какие мог испечь лишь заправский пекарь, то вдруг приготовлял необыкновенные соусы, употребляя такие приправы, которые, казалось, и соединять-то вместе нельзя. Кусок холодного мяса он превращал в изысканное русское блюдо, используя для этого укроп и молотый перец; в каждое кушанье он неизменно добавлял всевозможные пряности и подогретое вино, и все его кулинарные опыты носили пышные названия, связанные с именами знаменитых поваров. Среди редких книг, присланных из Мадрида, Виктор отыскал сочинение маркиза де Вильена «Искусство разделывать дичь», и после этого в доме целую неделю ели кушанья, какие подавались к столу в средние века: самый обычный свиной филей вдруг приобретал вид изысканной дичи. Между делом он умудрился собрать и наладить самые сложные физические приборы — теперь они почти все были приведены в действие — и с их помощью подтверждал различные теории, изучал цвета спектра, получал необычайно яркие искры; он рассуждал обо всем этом на том красочном испанском языке, которому обучился во время своих путешествий по Мексиканскому заливу и к островам Карибского моря, — язык этот постоянно обогащался новыми словами и оборотами. Одновременно Виктор заставлял молодых людей упражняться во французском произношении: они читали вслух страницы из какого-нибудь романа или же комедию по ролям, точно в театре. София покатывалась со смеху, когда в сумерки, служившие для них рассветом, Эстебан декламировал с явственным южным выговором, которым он был обязан своему учителю, стихи из «Игрока»[161]:

Il est, parbleu, grand jour. Déjà de leur ramageLes coqs ont éveille tout notre voisinage. [162]

Однажды в ненастную ночь Виктора пригласили остаться в доме до утра. А когда молодые люди поднялись на закате — в эту пору соседские петухи уже прятали голову под крыло, готовясь ко сну, они увидели странную картину: совершенно растерзанный, в изодранной рубахе, потный, как портовый грузчик-негр, француз с помощью Ремихио вытаскивал из ящиков и тюков, вещи, уже несколько месяцев остававшиеся нераспакованными, и по своему вкусу расставлял мебель, развешивал ковры, размещал вазы для цветов. Поначалу это произвело на всех тягостное и грустное впечатление: словно бы исчезли волшебные декорации. Но постепенно юные хозяева дома стали испытывать удовольствие от внезапного преображения их жилища: комнаты теперь казались просторнее, краски — ярче, так приятно было сидеть в глубоком и мягком кресле, смотреть на изысканную инкрустацию буфета, любоваться теплыми тонами тканей с Коромандельского берега[163]. София переходила из комнаты в комнату, не узнавая их, она смотрелась в новые зеркала, поставленные одно против другого, так что человека окружало множество его собственных изображений — от самых ярких до расплывшихся, как в тумане. В некоторых углах темнели пятна сырости, и Виктор, взобравшись на приставную лестницу, с таким старанием водил малярной кистью, что его брови и щеки были в известке. Внезапно молодых людей также охватило яростное желание навести порядок в доме, и они принялись вытаскивать то, что еще оставалось в ящиках, расстилать ковры, разворачивать портьеры, вынимать фарфор из опилок; при этом они швыряли сломанные предметы в патио и, казалось, сожалели, что негодных вещей так мало, — ведь до того приятно вдребезги разбить какую-нибудь тарелку о каменную стену! На заре в столовой состоялся торжественный обед, причем считалось, что он происходит в Вене, ибо София с некоторых пор зачитывалась статьями, где на все лады превозносили мрамор, хрусталь и стенную роспись этого самого музыкального города в мире, находившегося под покровительством святого Стефана, в честь которого и был наречен Эстебан, родившийся двадцать шестого декабря… Затем в гостиной, украшенной гранеными зеркалами, был дан «бал посланников»; раздались звуки флейты, на которой играл Карлос, — по случаю столь необычного торжества он решил не обращать никакого внимания на то, что подумают соседи. На подносах стояли бокалы с пуншем, пена в них была припудрена корицей, а приготовил этот пунш «придворный советник»; Эстебан, изображавший в тот день угрюмого дофина со звездой на груди, заметил, что участники бала танцевали один хуже другого: Виктор раскачивался, как моряк на палубе, София по вине монахинь вообще не умела танцевать, а Карлос, кружившийся под собственную музыку, походил на заводную куклу, которая вертится вокруг своей оси.