Нил Шустерман - Бездна Челленджера

134. По ту сторону стекла

Скай говорит мне, что Калли выписывают.

— Она в нашей комнате, собирает вещи, — произносит девочка, не отрываясь от пазла, на которым трудится уже целую вечность. Помнит ли она, что отдала мне детальку, и попросит ли ее назад? — Ты больше никогда ее не увидишь, бедняжка. — Кажется, Скай одновременно и жалеет меня, и злорадствует. — Жизнь — это сплошные страдания. Смирись.

Я не удостаиваю ее ответом и направляюсь прямо к комнате Калли. По дороге врезаюсь в Карлайла и по его сочувственному взгляду понимаю: это правда. Ее выписывают.

— Возьми, пригодится, — произносит терапевт и выдергивает розу из стоящей у стены цветочной композиции. Он протягивает мне цветок: — Поспеши, Кейден. А то опоздаешь.

В комнате Калли с родителями собирают ее немногочисленные пожитки. Я впервые вижу ее родителей. Когда они навещали ее, все трое забивались в уголок панорамного холла и тихо разговаривали, никого не пуская в свой тесный круг.

Увидев меня, Калли не улыбается. Похоже, ей больно меня видеть.

— Мам, пап, это Кейден, — говорит она родителям. Она что, собиралась уйти, не прощаясь? Или прощание настолько мучительно, что ей не хочется даже думать об этом?

С розой в руке я вдруг кажусь себе очень глупым. Поэтому я кладу цветок на кровать, а не вручаю его девочке.

— Привет, Кейден, — произносит ее отец с куда более заметным акцентом.

— Здравствуйте, — отвечаю я и снова обращаюсь к Калли: — Значит, тебя правда выписывают?

Вместо нее отвечает отец:

— Все документы уже подписаны. Сегодня наша дочь отправляется домой.

Несмотря на его попытки говорить за Калли, я обращаюсь к ней самой:

— Могла бы и предупредить меня.

— Я сама не знала до сегодняшнего утра. А потом все так завертелось…

У меня в голове все еще звучат слова Скай: «Ты больше никогда ее не увидишь». Я не согласен! Я выуживаю из мусорки мятый комок бумаги и прошу ручку у родителей Калли, потому что больше ее взять неоткуда.

Ее мать достает ручку из сумочки, и я пишу на клочке бумаги как можно разборчивее:

— Вот моя электронная почта. Пиши мне! — Здесь у нас нет доступа в интернет, но мои входящие никуда не денутся, если и когда я отсюда выберусь.

Калли берет бумажку и сжимает в кулаке, как сокровище. У нее на глазах слезы.

— Спасибо, Кейден!

— Может, и ты дашь мне свой адрес?

Девочка оглядывается на родителей. С ними она какая-то другая, такая подавленная, что я не знаю, что и думать.

Родители переглядываются, как будто я попросил о чем-то немыслимом.

И тут я понимаю, что не могу просить ее адрес. Не из-за родителей. Я обещал, что отпущу ее.

— Забудь, — произношу я небрежно, как будто это ничего не значит, хотя это значит все. — Ты ведь можешь написать мне первой. А я тогда отвечу.

Калли кивает и грустно, но искренне улыбается:

— Спасибо, Кейден.

Отец пытается взять у нее клочок бумаги, но она прижимает листок к груди, как будто все еще обнимает меня.

Я вспоминаю, какой была Калли в нашу первую встречу. Теперь она другая. Увереннее держит себя, яснее говорит. У нее другие глаза. Теперь она по ту сторону стекла, часть внешнего мира, на который так отчаянно взирала.

Мне хочется обнять ее, но не в присутствии родителей. На много миль вокруг них простирается зона подобающего поведения. Так что я пожимаю Калли руку. Она смотрит мне в глаза с удивлением и, быть может, разочарованием, но понимает. Как ни странно, сейчас я чувствую себя куда более неловко, чем когда грел ее под одеялом.

Должно быть, мы слишком долго не разжимаем руки, потому что ее отец произносит:

— Попрощайся с ним, Калли.

Но, как бы назло ему, девочка и не думает прощаться. Вместо этого она произносит:

— Кейден, я буду очень, очень скучать.

— Я всегда буду где-то на горизонте, — обещаю я.

С бесконечным сожалением Калли отвечает:

— Верю. Только я больше не выгляну из этого окна.

135. Что страшнее?

— Я хочу, чтобы меня выписали, — сообщаю я Пуаро на следующем осмотре.

— Выпишут, выпишут! Уверяю тебя.

Но его уверения ничего не значат.

— Что мне делать, чтобы выбраться отсюда?

Вместо ответа он достает из шкафчика один из моих последних рисунков. Как будто я сам отливаю пули, которые он всаживает мне в мозг.

— Зачем столько глаз? — спрашивает врач. — Рисуешь ты здорово, но зачем столько глаз?

— Я рисую то, что чувствую.

— И ты это чувствуешь?

— Я не обязан ничего вам говорить.

— Кейден, я за тебя беспокоюсь. И сильно. — Он задумчиво кивает головой. — Может быть, тебе нужны другие лекарства.

— Лекарства, лекарства, вы только и делаете, что прописываете мне лекарства!

Он спокойно смотрит на меня. Его глаза, и настоящий, и стеклянный, — на циферблате часов, на жизнеутверждающих плакатах. Они повсюду. Мне некуда бежать.

— Так положено, Кейден. Только так оно и работает. Да, медленнее, чем тебе бы хотелось. Но подожди немножко, и все будет так, как тебе нужно. Как ты хочешь. — Он начинает выписывать новый рецепт: — Давай попробуем «геодон».

Я молочу кулаками по подоконнику:

— Я злюсь! Почему вы не даете мне злиться? Зачем вы забиваете лекарствами все мои эмоции?

Он даже не поднимает на меня глаз:

— Сейчас злость не пойдет тебе на пользу.

— Но она настоящая. Злиться — это нормально! Посмотрите, где я и что со мной! Я имею полное право злиться!

Врач перестает писать и поднимает на меня свой здоровый глаз. Я вдруг спрашиваю себя: как он может оценивать мое состояние, если видит только плоскую картину? Мне кажется, что он сейчас позовет на помощь парня с черепушками или вколет мне дозу «халдола» — и здравствуй, кухня из белого пластика. Но доктор Пуаро ничего такого не делает. Он стучит ручкой по столу. Размышляет. Потом произносит:

— Это здравая мысль. Ты явно идешь на поправку. — Он откладывает в сторону свой блокнот: — Давай на неделю оставим все как есть, а там посмотрим.

Меня провожают обратно в палату. Мне гораздо хуже, чем до этого. Не знаю, что страшнее — то, что я застрял здесь еще на неделю, или то, что чертовы лекарства, может быть, и в самом деле действуют.

136. Стать созвездием

Со штурманом что-то неладно. Он как никогда погружен в себя и в свои лоции. Он отказывается смотреть на мои рисунки и, поскольку мой живот затих, больше не спрашивает у него совета. Он не в настроении, но это что-то большее. Его кожа стала бледнее, а руки покрылись сыпью, которая начинает шелушиться.

— Пойдем со мной в воронье гнездо, — просит он в одну из редких минут просветления. — Мне нужно полюбоваться видом.

Мы карабкаемся на грот-мачту. Как всегда, бочонок шириной в ярд распухает в десятки раз, стоит нам забраться внутрь. В этот час посетителей почти нет. Всего несколько матросов сидят и смотрят на прыгунов или перемигиваются с оливками в стаканах. Штурман заказывает свой коктейль. Мой еще не готов. Мне надо будет вернуться позже.

Его напиток искрится голубыми вспышками в мутном оранжевом рассоле.

— Я и так ничего не соображаю, — говорит штурман и медленно выливает жидкость на пол. Радиоактивный коктейль стекает вниз по медным доскам, но его тут же всасывает черная жижа. Кажется, деготь ежится и корчится, но это, должно быть, просто игра света. Бармен на другом конце помещения обслуживает кого-то еще и не видит, что сделал штурман.

— Это будет нашим секретом, — произносит он. — Чтобы доплыть до цели, понадобится весь мой талант. Я должен прокладывать курс без постороннего вмешательства. Вмешательство-помешательство-поток-бог. Я бог и скоро стану созвездием.

— Созвездия — это как правило полубоги, — замечаю я. — И они появились на небе только после смерти.

Штурман смеясь произносит:

— Смерть — крошечная цена за бессмертие.

137. Потерянный горизонт

Каллиопа ушла от нас, и ничто не рассеет мое одиночество.

— Живи одним днем, — говорит Карлайл, — и с каждым утром тебе будет все легче.

Но я не могу. Капитан ведет себя так, будто статуи никогда и не было. Для него не существует ни прошлого, ни памяти. «Живи мгновением и следующим мгновением, — сказал он однажды. — Только не предыдущим». В этом весь он.

Каллиопа следила за горизонтом, и без нее кажется, что он тоже исчез. Небо тонет в дымке, тающей в море. Непонятно, где кончается одно и начинается другое. Теперь небеса непредсказуемы, а море переменчиво. Из ниоткуда сгущаются зловещие облака, полные дурных намерений, а ясное голубое небо только служит лупой беспощадному солнцу. В волнах больше нет ритма, океан ничто не сдерживает. Гладкая и спокойная вода горного озера через мгновение уже катит на нас высокие гребни.

— Мы прошли точку невозврата, — говорит капитан. Я борюсь с рулем, чтобы корабль шнырял меж волнами короткими перебежками, как лазутчик. Плыть по прямой сейчас было бы самоубийством. Чтобы не наткнуться на чудовищ, кишащих в морской пучине, нужно быть непредсказуемым, как море и небо.