Мариуш Вильк - Волок

Кстати, о древесной коре… Впервые меня осенило в соловецкой бане — несколько лет назад. Два пацана там поругались, может, выпили, а может, так просто. Во всяком случае шум подняли, один другого матом обложил, дело дошло до кулаков. А старик, вытиравшийся рядом, проворчал себе под нос: «Видать, каши сосновой никогда не хлебали». Запомнилась мне эта сосновая каша.

Позже, готовясь к походу по карельской тропе, я читал пожелтевшие журналы позапрошлого века — разные «Записки Императорского Русского географического общества», а также «Чтения в Обществе истории и древности России», — выискивая подробности быта людей, некогда обитавших на территориях, через которые пролегала наша тропа, потому что в журналах прошлого столетия можно обнаружить лишь сведения о классовой борьбе. Внимание мое привлекли регулярные, словно рефрен, упоминания о том, что население Карелии питается древесной корой, особенно в неурожайные годы. Например, Ефименко, первая в России женщина-доктор исторических наук (из ее работ Маркс с Энгельсом черпали знания о русских артелях), так вот, Александра Ефименко писала, что причины подобной нищеты были разные: трудный для сельского хозяйства климат, непосильные подати, нехватка соли…

С другой стороны, есть основания полагать, что не нищета заставляла карелов есть кору, а — просто-напросто — вкус сосны. В рунах карело-финского эпоса «Калевала» можно найти такие строки:

Рыбой вкусной питалисьИ сосновой корою мяконькой.

Хлеб из сосновой коры и похлебка из соломы не раз привлекали внимание моих предшественников, путешествовавших по Карелии в XVIII и XIX веках. Упоминали кору ученый Иван Лепехин и академик Озерецковский, Шахматов, Державин и Пришвин… Державин привел даже несколько кулинарных рецептов с использованием коры. Например: «Хлеб из сосновой коры следующим образом приготовляется: по снятии коры очищают оной поверхность, сушат на воздухе, жарят в печи, толкут и прибавляют муки, замешивают тесто и пекут хлеб». Или: «Берут и рубят намелко концы колосьев и солому, сушат, толкут и мелют, присыпают муки и приуготовляют хлебы».

(Кстати, Брат утверждает, что сосновую кору ввели в северный рацион православные пустынники. В пустынях Севера ни оливковые деревья не растут, ни смоковницы, как в Египте или Сирии. Но чем-то же питаться надо. Вот и изобрели старцы северные блюда: сосновую кору, лист клюквы да белый мох.)

Древесная кора и солома оставались в местном меню и в более поздние времена. Старик Васильич рассказывал мне в Харлушине, как делаются сочни, что-то вроде оладьев из сосновой коры:

— Сперва срезаешь молодую сосну и счищаешь с нее одеревеневшую кору, затем гитарной или балалаечной струной снимаешь последний древесный слой, сочный, аж течет по подбородку — он всего вкуснее свежий, — остальное сушишь, толчешь в ступке и добавляешь муку, мороженый или гнилой картофель, можно березовые стружки, корневища аира или мох, все вместе замешиваешь, как тесто, лепишь тонкие лепешки, заворачиваешь в них окуня или леща — и печешь.

Прошлой весной, возвращаясь с рыбалки, Васильич наткнулся в Соловецком лесу на культи сосен, с которых недавно ободрали кору…

10 января

На Кивач мы поехали после обеда. Свернули с кондопожской дороги к водопаду (перед деревней Сполохи), из-за каждого поворота солнце сочилось золотом… Слепило глаза и мешало ехать. На стоянке у водопада веселая компания в настроении все еще новогоднем: жарят на морозе шашлыки, греют у огня шампанское, музыка гремит.

Водопад зимой производит впечатление, но иное, чем летом. Летом мы были здесь с Юрой Наумовым, тем самым, что водил меня по Кижам. Сперва выкупались в водовороте, потом арбуз и вино на плитах из гнейса — «бабье солнце» пригревало, эх! Сейчас, зимой Кивач скрылся подо льдом, словно под одеялом — лишь в одном месте переливается вода цвета стали и такое ощущение, будто водяной выставляет стальную попку, явно кокетничая (водяные духи в Карелии женского пола).

Державин велел здесь срубить большую сосну и бросить ее в водоворот, чтобы посмотреть, на что способна эта сила. Сосну в мгновение ока разбило в щепки. Картина запечатлена в строках:

Ветрами ль сосны пораженны —Ломаются в тебе в куски…

Однако начал он с другой картины. Первая фраза «Водопада» задает ритм всей поэме:

Алмазна сыплется гора…

И правда, летом это поистине бриллиантовый фонтан.

Потом мы поехали в Кондопогу, посмотреть самую большую новогоднюю елку в России (36 метров против 33 метров кремлевской), чем кондопожане очень гордятся. Их елка действительно необыкновенная: высокая, точно гора, стройная, в кольчуге из золотого сияния, тысячи, сотни тысяч крохотных огоньков, мерцающих золотом. Не ель — тропа к самому небу.

Директор кондопожского лесхоза может себе позволить, тамошние леса дают самый большой в Европе экспорт дерева… Он вообще развлекается по полной: собирается дворец изо льда выстроить и настоящий орган в нем установить. Говорят, ледяной акустикой интересуется.

На прощание Марциальные Воды, первый российский санаторий, построенный по указу Петра Великого. Воды в нем железистые, густые и щиплют язык. Зато как выпьешь, чувствуешь внутри железо. К примеру, шверт.

Соловки, 14 января

Начало Нового года (по православному календарю), для многих — повод выпить.

Этот «старый» Новый год я встретил в гостинице «Двина» в Архангельске. Вечером прилетел из Петрозаводска через Петербург. Рейс на Соловки завтра. Что же делать? — Бар.

В «Двине» бары на каждом этаже. Я пошел в ближайший. За стеклянной стойкой дожидался «старого» Нового года хозяин этажа, весь в татуировках, со своей зазнобой (на фоне сетей), за столиком пил персонал этажа: три девушки разного возраста — от двадцати и ниже…

Я уселся в одиночестве у стойки с бутылкой красного вина и моим любимым сыром брю.

Персонал был пьян и иностранца приметил сразу. Особенно одна начала приставать — нахально, просто из штанов выпрыгивая — и по-фински, и по-немецки, и по-английски — не владея ни одним из этих языков. Я гнал ее, как надоедливую муху, мыслями все еще пребывая в Карелии.

Тогда подошла самая молоденькая, с очень длинными ногами, волосами еще длиннее. Подсела и спросила, чего мне хочется?

— А что ты умеешь?

— Все.

— Например?

— Ткать. В моей семье и бабка ткала, и мать ткала, и я тку. Мы из Поморья, из Лопшенги.

— Тогда объясни мне, что такое «основа» и скажи, как по-русски будет то, с чем ее переплетают?

— Основа? Это горизонтальная нить, на ней все держится, а вертикальная нить — уток. Watek по-вашему.

В этот момент хозяин этажа выстрелил шампанским. Начался «старый» Новый год.

17 января

Двадцать лет назад в одной из московских психушек умер Шаламов. Умер на больничной койке, хотя на самом деле помирал на Колыме. Полотенцем шею обвязал, чтобы «суки» не украли, остатки хлеба спрятал под матрас и лихорадочно размышлял, как бы задержаться в больнице, чтобы снова не отправили на золотые прииски.

Десять лет назад мы были с Вероникой в Вологде на панихиде по Шаламову. В ней принимали участие несколько человек, которые знали писателя лично: Даша С. из Дома-музея Шаламова, Валерий Есипов, исследователь его творчества, из Москвы приехала Ирина Сиротинская, занимавшаяся его наследием. Панихиду отслужили в храме, где много лет назад служил его отец, Тихон Николаевич Шаламов, священник-обновленец.

После траурной службы прошли Шаламовские чтения: не то научная конференция, не то вечер памяти. Впервые я публично выступал по-русски, сильно уродуя язык, и сказал: Варлам Шаламов — один из величайших писателей XX века.

Я уверен, что минувшее столетие назовут когда-нибудь «эпохой Шаламова», а многие прежние звезды политики и искусства будут упомянуты лишь в комментариях к его рассказам. Когда-то я думал: Джойс, Беккетт. Особенно Беккетт, казалось мне, дальше в литературе идти некуда… Пока не познакомился с Шаламовым. Тихонович пошел дальше. После Шаламова литературой серьезно заниматься невозможно. После Шаламова можно только играть в литературу, забавляться, не более того. Неслучайно после Шаламова наступил постмодернизм.

(Разница между Шаламовым и постмодернизмом примерно такая, как между прокурором, который в момент агонии Тихоновича в той же психушке ел свой кал, и модным писателем Сорокиным, который хвастался недавно в интервью, что «пробовал говно и понял, что вся его мифология держится на запахе. В остальном оно абсолютно безвкусно»).

Шаламов сказал правду о человеке до конца: «Все человеческие чувства — любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность — ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания. В том незначительном мышечном слое, что еще остался на наших костях, что еще давал нам возможность есть, двигаться и дышать, и даже пилить бревна и насыпать лопатой камень и песок в тачки, и даже возить тачки по нескончаемому деревянному трапу в золотом забое, по узкой деревянной дороге на промывочный прибор, в этом мышечном слое размещалась только злоба — самое долговечное человеческое чувство».