Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

– Минутку, – сказал Верховодов, сходил на кухню и вернулся с блюдом спелой влажной клубники. – Пожалуйста!

Пока он отсутствовал, Марк Волобдевский успел махнуть еще стаканчик, глаза его возбужденно заблестели, ион почувствовал необычайный прилив красноречия.

– Тот, кто в такой ответственный период стоит в стороне от благородного дела защиты природы, кто равнодушно взирает на происходящие бесчинства, а возможно, и вносит в них свою бесстыдную лепту, тот – говорю вам я! – не имеет права называться гражданином. Для равнодушного обывателя пустым звуком прозвучит мощный глас Некрасова: «Поэтом

можешь ты не быть, а гражданином быть обязан!» Обязан, уважаемый Петр Иннокентьевич. И наше с вами святое дело разбудить этих сытно спящих обывателей, протереть им глаза и вывести на широкую ниву общественной деятельности по охране природы. Вы понимаете меня?

– Да, – сказал Верховодов.

– Мне кажется, что–то вас смущает?

– Я не совсем уяснил, что требуется именно от меня. То есть, конкретно.

Марк Волобдевский обмер, вспыхнул, на лице его выразилось горькое недоумение, красивые глаза округлились и наполнились влагой, весь он как–то поплыл перед Верховодовым, подернулся рябью и захворал.

– Нет, нет, – обеспокоился Петр Иннокентьевич, – все, что вы говорите, справедливо и умно. Я разделяю ваше мнение (видя, что гость ничего не записывает, Верховодов осмелел), но поймите и вы меня. Обстановка действительно крайне напряженная. В нашей комиссии мы, честно говоря, занимаемся словоблудием, практически исполком бездействует. У него, видите ли, других забот полон рот… Чем тут может помочь ваша поэма? И потом, какое отношение к ней имею я, человек, который в жизни двух слов в рифму не сказал… Пейте, пейте, не стесняйтесь!

Марк Волобдевский откушал третью стопку, горестные морщинки на его лице разгладились, он задымил сигаретой и опять возник из кресла в полной ясности. «Наваждение какое–то?» – подумал Верховодов.

– Да вы меня не поняли. Буду говорить без обиняков, как привык. Мне требуется ваша поддержка. Вы должны написать, что в таком благородном и святом деле, как охрана окружающей среды, не может быть мелочей, а поэма Марка Волобдевского – моя то есть – представляется вам крепким камнем в фундаменте… – Марк не нашел подходящего продолжения метафоры. – Одним словом, чтобы поэму опубликовать, надо протолкнуть ее мимо меднолобых рутинеров от журналистики.

– А где она?

– Кто?

– Поэма эта, крепкий камень.

– Петр Иннокентьевич, была бы поддержка, как говорится. Буду с вами откровенен. Поэму написать не трудно. Гораздо труднее пробить брешь в чугунном заборе, огораживающем… – Марк вторично не сумел окончить фразу, смутился и махнул четвертый стаканчик.

– Вы–то почему не пьете, уважаемый Петр Иннокентьевич?

– Утро. Хотя, если желаете, за компанию разве…

Они чокнулись, Верховодов уже составил мнение о госте, не сказать, чтобы очень благоприятное. Юношу сжигала какая–то непонятная Верховодову страсть, проступившая алыми пятнами на его чистой коже. Правильные и дельные, хотя и напыщенные рассуждения его, Верховодов чувствовал, вступали в вопиющее противоречие с этой внутренней страстью. И пил он слишком торопливо и жадно. «Нет, – решил про себя Верховодов, – от этого мальчика надо держаться подальше. Этот поэт, пожалуй, так охранит природу, что одни колья останутся. А впрочем…»

Большой глоток наливки привел его в доброе расположение духа.

– Давайте так договоримся, – пошел он на компромисс. – Вы пришлете мне поэму, я прочитаю, – тогда продолжим разговор.

Марк Волобдевский встрепенулся, мысли его слегка мешались и сталкивались одна с другой подобно деревянным брусочкам в детской игре «Построй домик».

– Моя поэма – это набат, который пробудит от спячки Федулинск, – сказал он без ложной скромности. – Обещаю, что вы будете первый ее читатель… Вы мне нравитесь, Петр Иннокентьевич! У вас, я вижу, есть истинное чутье и вкус к поэтическому слову. Как надоели эти чинуши, эти подлые редакционные крысы, которые познают жизнь, глядя на нее из окон своих прокуренных кабинетов.

– Вы не любите газетчиков?

– Я их презираю и ненавижу!

Последнее откровение приятно задело чувствительную струнку в душе Верховодова. Он разлил остатки наливки.

– Выпьем за то, – чирикнул Марк Волобдевский, – что мы с вами вдвоем пройдем крестовым походом… Очистим от скверны наши леса и поля, очистительным вихрем наши слова пронесутся над головами… – в третий раз не подобрав соответствующего образа, поэт сник и с сожалением поглядел на пустой графинчик. В прихожей, прощаясь, Марк Волобдевский в приливе чувств попытался расцеловать упирающегося старика.

– Спасибо, спасибо! – бормотал гость. – Ждите меня через два дня.

К сожалению, Марк Волобдевский не написал поэмы об охране природы, он забыл о ней. На другой же день он увлекся командированной из Риги миловидной бухгалтершей и уехал на все лето отдыхать в Прибалтику.

5

В жизни человека бывают периоды, когда он испытывает приступы вроде бы беспричинной ностальгии, хандры – тут трудно подобрать точное слово. Ученые люди объясняют это переменой биологических ритмов и даже берутся любому желающему заранее расписать график его настроений. Наверное, они правы, какобыч* но. Астрологи обнаруживают прямую связь психического состояния человека с расположением звезд.

Обидно сознавать, что все наши состояния, чувства и, в конечном свете, движения разума зависят, оказывается, попросту от того, какую стадию в организме проходит процесс обновления клеток и насколько он удачен. Однако, если продолжать эту мысль далее, можно прийти и к некоторым оптимистическим прогнозам. Наверняка в ближайшем будущем человек научится управлять собой и настраивать себя, как радиоприемник, с помощью кнопок, вмонтированных, скажем, в портативный переносный саквояж. Нажал одну кнопку – состояние светлой необременительной грусти, нажал другую – изнываешь от счастья, ткнул пальцем в третью – погружаешься в философские размышления о смысле жизни. Хотя какой там может быть смысл, если ответы на все вопросы изготовляются на электронном конвейере предприятия номер такой–то…

Так меланхолически размышлял молодой Михаил Кремнев, поджидая у кинотеатра любезную его сердцу Светку Дорошевич, обещавшую пойти с ним на трехчасовой сеанс, если ей удастся удрать из ателье. Нет–нет и взглядывал Миша искоса в. маленькое зеркальце, спрятанное в ладони, – как там прыщ на подбородке, не сгинул ли, не стерся ли? Нет, по–прежнему на месте и распространяет вокруг себя розово–бледный ореол. Случись рядом волшебник и пообещай Мише Кремневу выполнить одно его желание – недолго думал бы студент. Чистую кожу, ясные глаза и пяток сантиметров роста – все, что попросил бы он у волшебника или у дьявола, а взамен половины жизни не пожалел бы. Потому что второй месяц любил Миша озорную Светку Дорошевич, любил первой ненасытной и сумасшедшей любовью, не знал покоя, не знал, как быть, падал ежеминутно в пропасть, наполненную ядовитым туманом ревности, полудогадок, полупредчувст– вий, полупризнаний, полуответов. Состояние его было устрашающе половинчатым. Слова, которые он выслушивал, доносили ему лишь половину своего смысла, мысли не додумывались до конца и изнуряли мозг неопределенностью и расплывчатостью формулировок. Вторая половина всего, что было в нем, путешествовал^ там, где предположительно находилась Светка Дорошевич. Эта губительная раздвоенность делала его по– лубеспомощным и заставляла совершать необдуманные полунелепые поступки, в которых позже он давал себе полуотчет. «Где же Светка? – думал он, с удивлением различия полусвет на фасаде кинотеатра и скользящие полутени в той стороне, откуда должна была появиться девушка, – неужели она меня надула?»

В воскресенье он опоздал на свидание и знакомый мальчишка из Светкиного дома охотно доложил ему, что его «невеста – тили–тили тесто» села в такси с двумя дядьками. Миша не поверил, сгоряча отвесил мальчишке добрую плюху, потом в порядке реабилитации одарил его гривенником на мороженое и дотемна проторчал возле дома, прячась в скверике, – ждал. Не зря ждал. Наградой за терпение было ему чудесное зрелище выпорхнувшей из такси смеющейся Светки. А в глубине машины он с полуотвращением заметил медальный профиль незнакомого мужчины и яркое лицо Светкиной подруги Натки Гаровой. Миша не окликнул Светку, тем более что та передумала идти домой, нырнула обратно в машину, и они покатили дальше – ему даже не хотелось знать куда. Около двенадцати он позвонил Дорошевич из своей квартиры.

– Смешной, – прощебетала Света сонным голосом, – смешной ненормальный Отелло. Зачем ты звонишь девушке по ночам? Это неприлично, граф! Спокойной ночи, мой милый! – и повесила трубку.