Валерий Попов - Иногда промелькнет

…Ты проболел месяц, и за это время все забыли о тебе — и так-то ты никому особенно не был нужен, а сейчас тебя просто нет, ты исчез, ты забыл те манеры и речи, которые нужны, чтобы тебя приняли за своего — теперь тебе своим уже не быть, теперь твоё появление среди людей будет встречено в лучшем случае равнодушием, а то и со слегка презрительным изумлением… а это ещё кто такой пришёл и что-то говорит? Чтобы быть среди людей, надо всё время что-то делать и говорить, быть видимым — а я выпал, отстал — наверное, навсегда. И там всё плохо, а здесь — ужасно. Единственное, что реально — эта равнодушная темнота — и всё, хватит юлить, прятаться под одеяло: наберись хотя бы смелости посмотреть на неё, почувствовать… но она страшна тем, что её невозможно понять, она гораздо глубже наших мыслей и ощущений… Ведь где-то там, в ледяной страшной дали, должна же быть последняя планета, она висит на краю невообразимой тьмы, но если мыслью, самой быстрой стрелой, пролететь и эту тьму — должен же быть у неё край? А что за краем? До чего это страшно!.. И там страшно, и тут — оказаться завтра среди хулиганов, которые только издевательствами ответят тебе, если ты расскажешь им про страх перед бесконечностью! Где страшнее? И там, и там!

Тяжёлые вздохи в ночи… потом погружение во тьму, неспособность больше бороться с ней своим вытаращенным, измученным взглядом… погружение во тьму — и моё внезапное как бы появление в нашем переулке, светлом и чистом, но почему-то абсолютно пустом… ощущение кошмара, ужаса вовсе и не прошло, но почему-то даже усилилось. Я иду по гулкому переулку… что приводит меня в такой ужас? Я медленно, в предчувствии страшного, поднимаю голову: по синему, яркому небу несутся празднично-белые, но абсолютно квадратные облака! Абсолютно одинаковые, в почти шахматном порядке. Что произошло?!

Словно тонущий, уже утонувший, я каким-то диким усилием выныриваю из этого сна… прерывисто дыша, сижу на кровати… но я ещё там. Сон тот важнее всего того, что я в последнее время видел и слышал. Действительно, по какой счастливой случайности летят над нами пока привычные облака, летом не замерзает река, не засыпает города снег — но кто нам обещал, что так будет всегда? Спокойное течение нашей жизни — это так, необъяснимый подарок, а может, наоборот, — издевательство тьмы над нами, оттягивание конца? И квадратные облака — это так, лёгкое предупреждение о том, что обольщаться не надо, что может внезапно и необъяснимо наступить всякое, и тот, кто не ощущает ужаса и тревоги, — полный осёл.

Но господи, господи, как завтра утром идти мне с этими чувствами в класс, где котируется лишь развязная тупость? Удастся ли притвориться «ихним» — и сколько ещё предстоит притворяться? Тоска, тоска!

А ночь и не думает кончаться, величественно-презрительно длится и длится, и я уже с отчаянием, но и с появившейся вдруг отвагой сражаюсь с бездной, мужественно возвращаю все те ужасные видения, которые были у меня во время болезни, вглядываюсь в них, снова вхожу в те странные помещения, в которые заводил меня бред, но которые почему-то страшно волнуют меня. Потом перед закрытыми глазами остаётся лишь бездна, в которой бесшумно и бесконечно падают полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука…

Наконец, под окнами слышится шарканье метлы, но я по-прежнему поглощён ночью, я встаю и двигаюсь механически, и бабушка шевелит губами беззвучно, и в глазах её испуг: куда я закатился за эту ночь, в какую даль? Все смутно помнят и боятся этих далей, и как страшно увидеть, что твой хрупкий внук тоже их повидал!

Да, — успокаиваем себя — а ведь ходим по тонкой плёнке, а под ней — тайны, ужасы, бесконечность!

Значит, надо быть всегда собранным, чётким, и к тому ужасу, что нас окружает, не добавлять ещё бед, сотворённых уже собственными руками. Как-то очень рано и очень испуганно понял я, что через малейшую дыру в твоей обороне мгновенно начинает хлестать тьма, ужас, хаос — и потом почти невозможно будет ничем эту дыру забить!

А как раз во время болезни ко мне зачем-то зашли эти одноклассники-остолопы (ещё сильнее усугубив тоскливое нежелание возвращаться в класс)… Так ведь зашли, бессмысленно — согреться после шатаний, и буквально оглушили неразборчивым гвалтом. Да — нет ничего страшнее коллектива: с каждым в отдельности ещё и можно было бы о чём-то поговорить, но когда все вместе… царствует что-то нечеловеческое! И чувство тревоги, хаоса, потери равновесия, появившееся у меня с их приходом, вдруг странным образом реализовалось: исчезла пробка из ванной! Я пошёл после их ухода в ванную, прополоскать горло соляным раствором, смыть отвратительный привкус тех слов, которые пришлось, приноравливаясь к посетителям, произнести.

Я вошёл в полутьму ванной и увидал с тоской чёрную дыру, не заткнутую пробкой. И как-то необъяснимо я почувствовал, что через это отверстие хлынет тьма, хаос несчастья — надо было срочно её заткнуть! Но я даже и не пытался искать пробку под ванной, в каких-либо других местах — я точно уже знал, что она исчезла, и что без этой пробки хлынут несчастья — за хаос, пропущенный в твою жизнь, приходится расплачиваться — нельзя его допускать! Кому могла понадобиться пробка? Рациональные объяснения тут бесполезны — ахинея не любит рациональности! Я только знал, что если не заткнуть эту чёрную дыру, гнетущая бессмысленность будет хлестать, пока всё не затопит!

Я знал уже, что если потеряешь варежку и не изменишь своего состояния, в котором ты это сделал, то назавтра потеряешь шапку, шарф, ботинок, голову, жизнь! Вниз катишься очень легко, с упоением отчаяния — и надо уметь оцепенеть на краю, собраться, разобраться… спокойно… ничего ещё страшного не произошло, пока не произошло, но — внимание!.. Встрепенуться! Собраться! Сигнал — назовём его «потерянная варежка» — должен тут же мобилизовать все силы, всё внимание!

От настроя твоего очень даже зависит траектория ближайшей твоей жизни! Но не надо никому рассказывать о ней — иначе хаос порушит всё! Скрывать, обманывать, куда идёшь, не раскрывать до конца — только так можно прийти туда, куда хочешь… иначе толпа бессмысленных проводников и советчиков задушит тебя!

Спокойно, спокойно!.. Комната осветилась солнцем, бабушка ловко вщёлкнула челнок в швейную машинку, застучала, пошёл ровный шов… смотри — ведь есть в жизни чёткость и смысл, смотри, какой ровный шов выбегает из-под иглы!

Я вышел. На улице бегали толстые голуби — и вдруг один из них залез на макушку клумбы из перламутровых цветов и неподвижно застыл наверху. Чего это он? — я остановился. — А, ясно: нацепил клумбу, как хвост — и думает, что на павлина похож!

Я возликовал!.. Да и неважно, в конце концов, что голубь так не думает, важно, что это знаю я! Жизнь сама по себе состоит из бессмысленных молекул — и сложится так, как ты её сложишь!.. Ура!

Сочинять жизнь я начал давно. Помню своё первое и непонятное тогда ликование, когда я сумел изменить строчку одной из самых популярных в то время песен: «…броневики, тачанки!» Никаких броневиков, однако, поблизости не было, зато казанский наш двор был окружен двухэтажными дровяниками.

«Дровяники, тачанки!» — в ослепительно-снежное мгновение воскликнул я и захохотал (в четыре года)… «Слушай, папа!.. Дровяники, тачанки!» — ликующе выкрикнул я. — «Да, да… здорово!» — рассеянно кивнул отец. «Слушай, мама, что я сочинил: “Дровяники, тачанки”!» «Дровяники?» — недоуменно проговорила мама. — «Но при чём тут дровяники?»

«Но вот же они!» — я показал. «Ну и что?» Дровяники хмуро окружали двор, не понимая своего счастья — что они попали наконец в искусство!

«Слушай, бабушка… Дровяники, тачанки!»

Никто не понимал моего ликования — да и сам я навряд ли понимал тогда, что ликую из-за того, что нашёл себе счастливое занятие на всю жизнь!

И потом во мне всё яснее проступал этот способ жизни, я чувствовал, что таким путём — «дровяники вместо броневиков» — можно жить, что жизнью можно управлять по своему воображению, можно складывать её так, как любо тебе!

Это упоение собственным всемогуществом гораздо острее того, что испытывают диктаторы, императоры — они банальны, повторяют друг друга — а ты неповторим!

Помню одну из первых родившихся картин — и ощущение ликования, всемогущества!

Я уже рассказывал, с каким азартом, побеждая тьму, мы лазали по подвалам — и с не меньшей энергией нас преследовал дворник Стрекалов — седой, краснолицый старик, в неизменном треухе, независимо от погоды. Как благодарить мне теперь его, что появился он в моей жизни — первый персонаж?!

А какая шикарная фамилия — Стрекалов, уже одна она — целый рассказ! Мы убегали — он, гулко топоча в темноте, нас догонял, он загонял нас в тупик, шёл, расставив руки и ноги, мы, ликуя, проскальзывали мимо. Стрекалов, уже казалось, не выходил из подвала, не видел белого света неделями — и всё для того, чтобы поймать нас и покарать. Я вдруг представил себе, как он сидит на чём-то в кромешной тьме, даже не зная, на чём он сидит (а откуда знать-то, раз ничего не видно?), тоска одолевает его, он даже не знает — день сейчас или ночь — и откуда это можно узнать? Где-то, непонятно где, щёлкают капли.