Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

— Да этот мальчишка, Кёртис Уайнтрауб, который у нас в классе, толкнул, когда я по лестнице в парк спускалась, — говорит. — Хочешь поглядеть? — И она принялась сдирать эту долбанутую липучку с руки.

— Оставь ее в покое. А почему он тебя с лестницы столкнул?

— Не знаю. Наверно, он меня терпеть не может, — Фиби такая говорит. — Мы с этой другой девочкой, Селмой Эттенбери, ему ветровку чернилами и всяким разным облили.

— Это некрасиво. Ты что, дитя малое, ёксель-моксель?

— Нет, но я только в парк пойду, он везде за мной ходит. Всегда ходит за мной. Он мне на нервы действует.

— Может, ты ему нравишься. Но из-за этого же не стоит чернилами…

— А я не хочу ему нравиться, — говорит. А потом уматно так на меня поглядела. — Холден, — говорит, — а почему ты домой не в среду приехал?

— Чего?

Ух, за ней глаз да глаз каждую минуту. Если думаете, что она какая-то дурочка, вы совсем спятили.

— Почему ты дома не в среду? — спрашивает. — Тебя ни выгнали, ничего, правда?

— Я ж тебе уже сказал. Нас раньше распустили. Отпустили всю…

— Тебя выгнали! Выгнали! — Фиби такая говорит. А потом кулаком меня по ноге двинула. Она сильно кулакастая, если ей в жилу. — Выгнали! Ой Холден! — А потом рот рукой прикрыла и всяко-разно. Сильно возбужденная она, чесслово.

— Кто сказал, что меня выгнали? Никто не говорил…

— Выгнали-выгнали, — говорит. И хвать меня снова кулаком. Если думаете, что не больно, вы совсем двинулись. — Папа тебя убьет! — говорит. Потом плюхнулась пузом на кровать и подушку, нафиг, себе на голову нахлобучила. Она так вполне себе часто делает. Иногда совсем чеканутая.

— Хватит, ну, — говорю. — Никто меня не убьет. Никто даже не… ну ладно, Фиб, убирай эту фигню с головы. Никто меня не убьет.

Только она не убирала. Ее никак не заставишь чего-нибудь сделать, если ей не в жилу. Знай себе твердит:

— Папа тебя убьет. — Там и не разберешь ни шиша с этой подушкой на голове.

— Никто меня не убьет. Мозги включи. Во-первых, я уезжаю. Я чего могу — я могу на ранчо работать устроиться на время или как-то. У меня парень знакомый есть, так у его деда ранчо в Колорадо. Могу там устроиться на работу, — говорю. — Меня когда не будет, я буду тебе писать и всяко-разно, если уеду. Ладно тебе. Убирай подушку. Давай, ну эй, Фиб. Пожалста. Пожалста, а?

Только она все равно не убрала. Я попробовал стянуть сам, только она сильная, как не знаю что. С ней драться устаешь. Ух, раз захочет подушку на башке у себя держать, там подушка и будет держаться.

— Фиби, ну пожалста? Вылазь оттуда, — твержу. — Ладно, эй?.. Эй, Уэзерфилд. Вылазь.

Только она не вылазила. Иногда ее вообще ничем не проймешь. Наконец я встал и вышел в гостиную, достал из сигаретницы на столе сиг и в карман сунул. У меня кончились.

Когда я вернулся, подушки на голове уже никакой не было — я так и знал, — только Фиби по-прежнему на меня не глядела, хоть и лежала уже на спине и всяко-разно. Я обошел кровать и снова сел, а она морденцию свою долбанутую в другую сторону отвернула. Бойкот такой, как я не знаю что. Как фехтовальная команда в Пеней, когда я, нафиг, рапиры в метро забыл.

— Как эта Хэзел Уэзерфилд? — спрашиваю. — Еще сочиняешь про нее? Та история, что ты мне прислала, у меня в чемодане. Он на вокзале. Очень хорошая.

— Папа тебя убьет.

Ух, вот взбредает ей в башку, если уж взбредает.

— Ничего не убьет. Самое худшее — взбучку устроит, а потом отправит, нафиг, в это военное училище. А больше ничего и не сделает. И потом — меня тут вообще не будет. Я уеду. Я — я, наверно, в Колорадо буду, на этом ранчо.

— Не смеши меня. Ты даже на лошади кататься не можешь.

— Кто не может? Еще как могу. Ну еще б не мог. Этому учат за две минуты, — говорю. — Хватит уже ковырять. — Она ковыряла этот пластырь на руке. — Тебя кто стриг? — спрашиваю. Я только что заметил, какую дурацкую прическу ей сделали. Слишком коротко.

— Тебя не касается, — говорит. Очень наглая иногда бывает. Вполне себе наглая такая. — Ты, я думаю, опять все предметы до единого провалил, — говорит — очень так нагло. Но и уматно в каком-то смысле. Иногда она разговаривает, как, нафиг, училка, а сама же малявка да и только.

— А вот и нет, — говорю. — Английский я сдал. — А потом, вот просто от нефиг делать, я ее за попу ущипнул. Очень уж сильно в воздух торчала, так Фиби улеглась на бок. Да и попы-то у нее почти нет. Я не сильно, а она все равно по руке меня садануть попыталась, только промазала.

А потом вдруг ни с того ни с сего говорит:

— Ох, ну и зачем же ты только это сделал? — В смысле, почему меня выперли. Мне сразу как-то убого стало, так она сказала это.

— Господи, Фиби, не спрашивай. Меня уже тошнит, что все спрашивают, — говорю. — Мильон причин. Это одна из худших школ, куда я ходил. Там полно фуфла. И погани всякой. Столько поганых типусов ты в жизни не видала. Например, сидишь и треплешься у кого-нибудь в комнате, а кто-нибудь еще хочет зайти, так его не пускают, если это какой-нибудь бажбан прыщавый. Все вечно двери себе запирают, если кто-то хочет зайти. И у них еще такое тайное, нафиг, братство, куда я зассал не вступать. Там есть такой прыщавый зануда, Роберт Экли, — он вот вступить хотел. Долго хотел и пытался, а его не пускали. Только потому что он прыщавый и зануда. Мне об этом даже говорить не в жилу. Говно школа. Поверь мне на слово.

Фиби такая ничего не сказала — но она слушала. У нее по затылку видно, что слушала. Она всегда слушает, если что-нибудь ей рассказываешь. А самая умора — она почти что всегда понимает, о чем, нахер, ты ей говоришь. По-честному врубается.

И я дальше ей про Пеней излагал. Как бы в струю было.

— Там даже пара нормальных преподов — и те фуфло, — говорю. — Был там один такой старикан, мистер Спенсер. Жена его всегда горячим шоколадом поит и прочей фигней, и они, в общем, вполне себе нормальные такие. Но ты б его видела, когда к нему на историю зашел директор, этот Тёрмер, и сел на заднюю парту. Он вечно приходит и сидит на задней парте, ну где-то с полчаса. С понтом, инкогнито или как-то. А немного погодя посидел он там — и давай этого Спенсера перебивать, корки бородатые отмачивать. Этот Спенсер чуть не сдох, пока хмыкал, улыбался и всяко-разно, будто Тёрмер этот — принц сказочный, нафиг, или еще как-то.

— Не ругайся так сильно.

— Рвать тянет, чесслово, — говорю. — Потом на День ветеранов. У них день такой есть, День ветеранов, когда все эти туполомы, которые Пеней заканчивали года с 1776-го, возвращаются и бродят везде, с женами, детьми и прочей шушерой. Видела б ты этого старикана — лет полета ему. Он чего — он пришел к нам в комнату, в дверь постучал и спрашивает, можно ли ему в сортир. А сортир — в конце коридора, фиг знает, почему вообще у нас стал спрашивать. Знаешь, чего сказал? Говорит, ему интересно, сохранились ли его инициалы, которые он на двери тубза вырезал. Он же чего — он вырезал, нафиг, свои дурацкие инициалы на двери в тубзо лет девяносто назад, и теперь ему хотелось поглядеть, там они или нет. И мы с соседом проводили его до сортира и всяко-разно, и стояли смотрели, пока он на всех дверях в кабинки инициалы свои искал. И все это время он нам булки мял — про то, что в Пеней у него были самые счастливые дни в жизни, советы на будущее нам давал и всяко-разно. Ух какая меня от него тоска взяла! Я не в смысле, что он плохой, — он ничего. Но ведь не обязательно гады тоску наводят, это и хороший может запросто. Тут же всего-то надо, что надавать побольше фуфловых советов, пока ищешь свои инициалы на какой-нибудь двери в тубзо, вот и все. Фиг знает. Может все и ничего было бы, если б не одышка у него. А он весь запыхался, когда по лестнице наверх перся, и пока он эти свои инициалы искал, сопел все, и ноздри у него смешные и убогие такие, и он нам со Стрэдлейтером все талдычил, чтоб мы из Пеней как можно больше взяли. Господи, Фиби! Не могу я объяснить. Да мне просто не в жилу все, что там творилось. Не могу объяснить.

Тут Фиби такая чего-то сказала, только я ее не расслышал. Она ртом в самую подушку воткнулась, и я ничего не услышал.

— Чего? — говорю. — Рот отлепи. Я ни фига не слышу, когда ты ртом в подушку.

— Тебе ничего не нравится, что творится.

Когда она так сказала, мне еще тоскливей стало.

— А вот и нет. А вот и нет. Еще как нравится. Не говори так. Зачем, нафиг, ты так говоришь?

— Потому что нет. Тебе никакие школы не нравятся. Тебе миллион всего не нравится. Нет, и все.

— Нравится. Вот тут ты не права — вот тут как раз и ошиблась! На фига вот такое говорить? — говорю. Ух какая мне от нее тоска.

— Потому что нет, — говорит. — Назови хоть что-нибудь.

— Что-нибудь? Такое, чтоб мне нравилось? — говорю. — Ладно.