Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— В таком случае, вы дайте лучшее определение... Мы и слушать способны с терпением, исключая случая крайней необходимости.

— Это единственный случай, когда я теряюсь... — ска­зал Александро. — Не могу...

— Почему? — оживилась тетушка Ариадна.

— Потому что, — за Александро ответил Дуилио, — не обладает способностью, не наделен даром пройтись сло­вом по достозначительным местам туловища настоящей женщины.

— Нет, не потому...

И действительно, с чего, с чего начать... Столько бы­ло всего... Кто тут помнил о глине на пальцах — пальцы владели плечами, спиною, затылком, руками и грудью, — все было их...

Но рук было две, только две, и не знал, что ла­скать, — столько было всего... Хорошо, что и губы име­лись, и, целуя шею и грудь, сокровенную тайну вдруг по­стиг Доменико — величайшую и такую простую... И все тело возжаждало счастья пальцев счастливых — отшвыр­нул далеко и свой пояс широкий, и плащ... И теперь уже все ощущало друг друга... Но все же, но все же — столь­ко было всего... мягкий живот и упругая шея, губы — не­насытные, мучительно ждущие, и рука, обхватившая те­ло изогнувшейся женщины, истинной женщины, и в пальцах, перепачканных глиной, в пальцах скитальца, в блаженных частях обнаженного тела — неуловимые, тонкие ребра; и внезапно все тело до последней частицы оказалось счастливее пальцев, содрогнулось от счастья, нестерпимого, страшного, — не земля, само тело кружи­лось, вдаль уносилось и где-то терялось... И когда зате­рялось — вздохнул, словно дух перевел облегченно, и, ничком распластавшись на облаке, опустошенный, огля­дел лицо женщины и, благодарный, счастливый, поцело­вал ее в щеку; женщина странно, так странно смотрела...

И снова любил! И снова пил и пил из ее родников упоенно — не иссякали, столько их было...

— Вот, скажем... Ну хотя бы... — говорил Александ­ро, — хотя бы вот...

Неутоленно припав к груди, целовал Доменико, но какой-то вкус... до того знакомый... Поднял голову, по­смотрел на грудь — оказалось, земля, присохшая глина. Похолодел невольно, но потом что-то понял неясное и слизнул с тела женщины землю, и сомкнувшая веки Те­реза тоже как будто постигла, что все, все эти «столько всего» — лишь прах, прах и земля, ставшие временно грудью, бедром — этим «столько всего»... Временно... Бренное тело — но в миг сей такое прекрасное, в миг сей цветущее — со вкусом земли на губах целовал ненасытно скиталец...

— Взять хотя бы ладонь, — продолжал Александро.

— Ладонь?! — удивилась тетушка Ариадна, испод­тишка оглянув свою.

— Продолжайте, мы послушаем вас, — милостиво сказал Дуилио. — Только не говорите очевидной чепухи.

— Да, ладонь, — задумчиво повторил Александро. — Возьмите руку истинной женщины, всмотритесь в четко тонкие нежные линии... Долго-долго смотрите, а потом осторожно проведите по ним тремя пальцами и загляни­те в глаза ей — тут же поймете, настоящая ли это жен­щина... Или свою положите ладонь на ее, испытаете что-то такое... Длань истинной женщины всегда дает ощутить что-то, всегда говорит нам о чем-то неясном, неуловимо далеком... А уж если любит, если любит вас и коснется рукой даже одетого, прикоснется ладонью к плечу, тогда уж...

— Подумаешь, коснется ладонью! — насмешливо во­скликнул Дуилио.

На спине, вверх лицом, лежал упоенный скиталец, из­немогший, счастливый, и всем существом осязал приль­нувшую к боку женщину, гладившую лоб и глаза и шеп­тавшую жарко: «Не спи, погоди... ведь нравлюсь тебе? Хороша ведь... Не спи, я же нравлюсь... Не одинок ты теперь в нашем городе... Одинок был, бедняжка, совсем одинок, нравлюсь тебе, нравлюсь, не правда ли?..»

— Ладонь, ладонь, — обозлился Дуилио. — Поду­маешь, ладонь!

— Эх... — Александро махнул рукой.

— Васко знать не знал никаких там ладоней, но был истинным мужчиной, — заметила тетушка Ариадна.

И тут Александро не выдержал:

— Чем был, наконец, этот Васко, что свел с ума даже вас — бывалую, искушенную женщину.

А тетушка Ариадна прошептала:

— Воды.

На руке покоилась голова Доменико, скитальца, на какой руке!..

Так начались в Краса-городе зимние игры, продол­жавшиеся до весны. Весна, что и говорить, имела свои игры, полные звонкого шума. В полдень краса-горожане собирались у замерзшего бассейна с фонтанами, цере­монно осведомлялись друг у друга о самочувствии, гло­тали свежий воздух, прогуливались. Тулио с приятелями проводил время в заведении Артуро. К их компании иной раз присоединялся сам Сервилио, единственный сын Дуилио, который проворачивал какие-то дела в Ка­море и только зимой бывал в Краса-городе. Кутил с ни­ми и бледнолицый чужак, денежный Доменико, изменив­шийся; теперь он часто улыбался и даже веселился, но все равно не посещал с друзьями скверных женщин на окраине города.

Каждый был занят своим делом: стучал молоточком по медной посуде Микел, красил вещи Антонио, вязали теплые носки женщины, зайдя посудачить к соседке; тру­дились портные, сапожники, плотники, столяры, труди­лись мастеровые, шили обувь, платье, выделывали бле­стящие застежки и пряжки, вбивали гвозди, ладили стулья, столы, сундуки, украшали шелковыми цвета­ми широкополые шляпки, чеканили медную посуду, ткали ковры, выдували стеклянную посуду, крутили свой круг гончары, и даже именуемый сумасшедшим Александро мастерил забавные игрушки... И все нахо­дило спрос у окрестных крестьян, привозивших в Кра­са-город свои продукты в обмен на искусные поделки го­рожан.

Не утруждали себя работой только сыновья богатых, но таких было немного и среди них — Цилио, Эдмондо, Тулио, Винсенте... Были и нищие бездельники вроде Ку­мео, который кормился в чужих домах, заявляясь непро­шеным гостем на званые обеды, набивал там утробу на неделю, да еще с собой утаскивал излюбленную куриную ножку — «куриный пинок», как он выражался. Грязного, грубого, неотесанного Кумео весь город сторонился. Но и у него водились кое-какие деньжата. Сладкоречивый со­ветодатель краса-горожан Дуилио частенько мирил по­вздоривших супругов, братьев, сестер, родителей и детей, но из спеси никогда не принимал мзды из рук в руки, и признательные горожане отсылали ему вознаграждение с Кумео, за что Дуилио милостиво отсчитывал смердя­щему посреднику два-три гроша. По вечерам явственней доносились из закрытого окна звуки инструмента, у ко­торого душой была птица, и под окном всегда стояло не­сколько привлеченных музыкой краса-горожан; правда, разобрать, кто играл — отец или дочь, — они были не­способны: у беззубого человека была дочь, Анна-Мария, игравшая не хуже отца. И если за голубым окном было тихо, все знали: музыкант мастерит свирели на продажу крестьянам. Не обойтись было ему одной лишь музы­кой, кто мог прожить, не зарабатывая на хлеб насущ­ный, кроме молодых бездельников, но они вообще не играли ни на каких инструментах.

По вечерам на окно Терезы взирал Доменико, не мер­цает ли условленный свет фонаря, и, томясь ожиданием, бесцельно слонялся по Краса-городу; спешили запоз­далые прохожие; темнело, и вот уже Леопольдино, озяб­ший, робко оповещал: «Семь часов вечера, в городе все спокойно...» У дома Терезы крутился Доменико... И фо­нарь, условленный свет... Крутая лестница, а сразу за ней — игры долгой, просторной зимней ночи...

По вечерам Тереза сидела в большой бочке с теплой водой, блестели ее намыленные плечи; промытые, еще влажные волосы были подобраны пестрой косынкой, она лукаво улыбалась вошедшему с холода, смущенному ее видом юноше, и на одной ее щечке появлялась ямочка. «Ну, как дела, Доменико?» — «Хорошо». — «Хорошо, значит...» — смеялась женщина, потирая ладонью шею. «Хорошо, — повторял Доменико, беспомощно улы­баясь.— Перестань, а то...» — «Обидела вас чем?» — огор­ченно изумлялась Тереза, коварная. «Нет». — «А ты вправду любишь меня?» И Доменико быстро покорно кивал — да, в самом деле любил. «Бедный мальчик, со­всем одинок был, — печалилась Тереза, но кто бы ска­зал — всерьез или дурачась, тем более сейчас разве по­нять было сидевшую в бочке с намыленным лицом... — Бедный мальчик... Обедал сегодня?» — «Да». — «Что ел, Доменикоооу?» — растягивала она чудно. «Не все ли рав­но...» — «Ах так, не отвечаешь, да?» — сердилась жен­щина. «Суп и толму»,— «О-о, это хорошо, прекрасно!.. — Насмехалась она, точно насмехалась. — Посолить не забыл?» — «Ну, хватит, Тереза, иди ко мне...» — «Что ты, я же еще в первой бочке...» Три большие бочки стояли одна впритык к другой, во второй она ополаскивалась, а третью называла «ублажающей». «Ты бы плащ пока скинул, о, какой у тебя пояс, настоящий герой... — И, не теряя времени, торопливо терла бока, но в мыльной воде ничего не было видно. — Знаешь что, отвернись, во вто­рую бочку перейду». — «Ну и переходи...» — «Не хочу, чтобы ты видел». — «Почему?» — «Потому. А ты снова спросишь: «Почему?» — и я снова отвечу: «Потому». А ты опять спросишь: «Почему?» — и я... и так без кон­ца. Ну отвернись же, Доменико...» — «Нет». — «Отвернись, ты же послушный мальчик. — И, оглядывая пол, испуганно вскрикивала: — Ой, мышь!» — «Где?» — вздрагивал Доменико. «Вон там, в углу... Что, и ты ис­пугался? А мужчины не боятся мышей, ударь ее сково­родкой, вон она!» И Доменико, схватив сковородку, кидался в темный угол, а женщина, заливаясь смехом, уже плескалась во второй бочке. «Ха, глупенький... Про­вела тебя!» — «Ах так, — сердился Доменико, — вот пока­жу тебе сейчас...» — «Не трогай меня, не трогай, а то за­кричу»,— пугала женщина и, закрыв глаза, так раскрыва­ла рот, что Доменико невольно отступал: «Ну хорошо, хорошо...» — «Во-от так, — торжествующе улыбалась Те­реза. — Ты славный мальчик, — а лицо ее становилось вдруг расстроенным — лукавой была создана. — Знаешь, что сегодня было?..» — «Что?» — «Какой-то тип увязался за мной, когда шла домой». — «И что... что он ска­зал?..» — «Схватил за волосы...» — «За волосы!..» — «Да, и весь день торчал возле дома... А потом крикнул снизу, что сходит поужинает и опять вернется. Негодяй, обра­довал — вернется сюда... Только ушел, как ты появился. Вдруг он каморец, вдруг бы вы столкнулись, — взволно­ванно говорила женщина. — Наверняка опять под окном стоит, не вздумай выглянуть...» — «Почему?» — «Прошу, не надо, камень запустит в тебя!» Уязвленный Доменико шел к окну (не боялся — надежных дружков имел уже в городе) и грозно вглядывался в темноту, а Тереза смеялась: «Смотри, где я, Доменикоуу!» — уже нежилась в третьей бочке. «Провела меня...» — сиял Доменико. «Трудно, что ли, тебя провести?! — ликовала она, и взгляд ее делался нежным. — Потому и люблю тебя...» Кто знал, когда ей верить! «Только поэтому?» — «Нет, нет, ты славный мальчик... Высокий, тонкий... о чем-то тоскующий... всегда растерянный чуть... вроде бы сму­щенный... и удивленный... грустный при этом... что-то ждет тебя... Хороший ты мальчик... — говорила она ис­кренне, взгляд и голос становились печальными, и мгно­венно менялась, улыбалась, щурясь: — Теперь, поскольку у нас нет четвертой бочки, накинь на себя свой дурацкий плащ и уходи». — «Почему?..» У Доменико сжималось сердце — от нее всего можно было ждать. «Что, не хо­чешь уходить?» — «Не... не хочу...» — «Тогда, тогда... сними эту свою и вправду дурацкую синюю одежду и со­грей мне постель», — разрешала она недовольно. «Ты то­же не смотри на меня», — просил обрадованный Домени­ко, не зная, куда деть широкий ремень. «Хочу и буду, что ты его крутишь в руках...» Доменико набрасывал на плечи одеяло и так раздевался. «Оно же прозрачное!» — смеялась Тереза. Доменико дрожал, пока согревался сам и согревал холодную постель, наивный юный скиталец. А Тереза выпрямлялась в бочке, кое-как вытиралась большим полотенцем и, легко шлепая босыми ступнями, неслась к постели, а с мокрых ног ее слетали капли — дождем проносилась женщина, Тереза, забира­лась к нему в тепло, влажная, дрожащая, и лежали, об­нявшись, затаившись. Доменико ощущал, как теплело рядом с ним тело; укрывшись с головой, согревали ды­ханьем друг друга, и, наливаясь теплом, постепенно рас­пускалась, казалось, Тереза...