Романеска - Бенаквиста Тонино

Миссис Грин кликает на ссылку, которая перенаправляет ее к документальному фильму, посвященному знаменитой фреске, которую она никогда не видела в законченном виде и отдельные мотивы которой современники сочли еретическими, хотя она и была впоследствии освящена папой Пием VIII, сказавшим при взгляде на нее: «Deus hic est» — «Здесь присутствует Бог».

Комментарий к фильму подчеркивает, что столь странная концепция этого плафона, далекая от аллегорических изображений той эпохи, абсолютно не соответствующая принятой трактовке библейских сюжетов, то есть полностью противоположная академической направленности церковных заказов, в свое время вызывала немало вопросов у искусствоведов. И сегодня специалисты недоумевают по поводу этой росписи, некоторые даже осмеливаются говорить об абстракции, настолько ее мотивы далеки от какого бы то ни было реализма. Мастер придумал «свою сакральность», не существовавшую до него и исчезнувшую после, нечто буйное, безудержное, но абсолютно не барочное, новаторское, но не ставшее началом новой школы в живописи. Известный тем, что единственный из официальных художников выполнял заказы точно в срок, не выходя за рамки установленного бюджета, Тадоне на этот раз потребовал новые пигменты, чтобы приготовить из них краски, ранее никогда не входившие в его палитру, запретил заказчикам посещать место работы и на целый год задержал открытие капеллы.

Миссис Грин отправляет мужу по MMS снимок портрета из медальона, не добавляя никаких комментариев.

Он дремлет, откинувшись на свой рюкзак, в автобусе «Грейхаунд», несущемся по федеральной трассе номер восемьдесят семь. Судя по карте, скоро эта ничем не примечательная равнина останется позади и они въедут в горный заповедник Адирондак. Вибрация во внутреннем кармане разгоняет его скуку. Он тотчас узнает себя в этом портрете, которого до сих пор не видел: скулы, очертания губ, а главное — эта искра в глубине глаз, делающая неповторимым взгляд любого человека. Это отражение гораздо более походит на него, чем тот антропометрический снимок, что с быстротой вируса распространяется по обе стороны Атлантики.

Деревянные панели в каюте начали потрескивать — верный знак, что судно выходит в открытое море, что вскоре подтвердили крики с буксиров. Наконец-то «Дракон Галли» покинул эту проклятую Геную с ее портом, оказавшимся бурливее и опаснее любого океана. Стоя по местам, оживились разбуженные ветром и брызгами матросы, а капитан Найт с первым помощником отдавали на мостике команды, твердо намереваясь наверстать упущенные три дня. Француз, как и решил, слез со своей койки только после того, как подняли якорь. Он без сожаления смотрел на удаляющийся город, который будет вспоминать с горечью: вот уж где самое место для разработки парадоксальной теории о предполагаемых убежищах, где человека поджидают самые страшные опасности, и, наоборот, об общеизвестных ловушках, где вам вдруг протягивают руку помощи; когда-нибудь он попытается понять логику всего этого, потому что такая логика явно существует.

Тем временем внимание его привлекла маленькая точка вдали: конь, завершавший на пристани свой бег, и соскочивший с него всадник, протягивавший руки к «Дракону Галли». Это была женщина, богато одетая, с растрепанными от долгой скачки волосами; ее черты, которые он различал со все большим трудом по мере того, как судно удалялось от берега, показались ему знакомыми.

Внезапно все его тело содрогнулось, как от порыва холодного ветра, на лбу выступил жаркий пот. Эта колеблющаяся точка вдали была она.

Он не верил своим глазам.

С самого первого мгновения после возвращения на Землю он искал этот образ, каждую ночь он видел его во сне, каждый день надеялся увидеть наяву, каждый час он мерещился ему, где бы он ни находился — посреди пустыни или шумной толпы. Этот силуэт был пищей его навязчивых состояний, предметом галлюцинаций, он посещал его в горячечном бреду. Как же мог он теперь довериться этой вечной химере? А вдруг это видение, постепенно растворяющееся вдали, всего лишь очередной мираж, явившийся, чтобы снова мучить его истерзанное напрасными надеждами сердце? Каким чудом могла его жена вдруг оказаться там, во плоти, — такая близкая, такая живая, такая реальная?

Если он поддастся безумному порыву и бросится за борт — как подсказывала ему его природа, — он потеряет всякую надежду пройти путем, указанным ему капитаном Найтом, единственным верным путем, гораздо более осязаемым, чем этот ускользающий огонек, едва теплившийся там, на причале, среди кишащей толпы.

И все же он прыгнул.

Прыгнул, не слушая доводов разума, прыгнул вопреки всякому здравому смыслу, ибо разум, здравый смысл ни разу не помогли ему с самого начала его безумной эпопеи. Прыгнул, потому что слишком часто гонялся за тенями, чтобы не погнаться за еще одной. Он прыгнул в воду, потому что так велела ему его вера: если есть у него шанс — один на миллион — найти ее, он должен попытать судьбу, ибо ожидавшая его награда будет неизмерима, неоценима, в миллион раз больше миллиона неудач.

Он доплыл до причала, взобрался на понтон, пошел навстречу женщине, которая уже бежала к нему. Остановившись лицом к лицу, они взглянули друг на друга и тихо засмеялись от удивления. Затем оба с облегчением вздохнули.

И наконец бросились друг другу в объятия.

Вдали, облокотившись о балюстраду самой высокой башни возвышавшегося над Генуей собора Сан-Лоренцо, за этой встречей наблюдал любопытный персонаж.

Две маленькие тени, непристойно слившиеся в одну, были видны ему как на ладони. Но для наблюдавшего за ними с высоты зрителя непристойность как понятие ничего не значила.

О про́клятых влюбленных он услышал после того, как Бог, оказавшись не в силах обуздать эту пару изгнал их из своего Эдема. Он порадовался этой божественной неудаче как маленькой победе над своим выдающимся соперником: тысячелетие проходило за тысячелетием, а очки в пользу той или другой команды засчитывались далеко не часто, так что каждое подлежало строгому учету.

Он приветствовал принятое Богом решение отправить наглецов обратно на Землю, чтобы проверить на прочность связывавшие их узы: их дело — разорвать эти узы и следовать дальше каждый своей дорогой или, напротив, проявить упорство и найти друг друга. Что случилось дальше, известно. Но тот, кто разглядывал их теперь со своего возвышения, из дома, ему не принадлежавшего, и представить себе не мог, что этот невероятный подвиг, совершенный двумя ничтожными земными созданиями, потрясет основы сооружения, над строительством которого он трудился с незапамятных времен.

Решимость этих любовников, по крайней мере поначалу, развлекала и веселила его: ах эти благородные чаяния; колесить по свету, тратить годы, и все ради единственной цели — чтобы вновь слиться в экстазе: «Давайте, ребятки! Смелее, солдатики любви! Ну-ка, удивите нас, проявите мужество!» Но история эта становилась все менее смешной, по мере того как эти безгрешные дураки, эти самонадеянные простаки, эти воспылавшие страстью болваны пошли, сами того не зная, наперекор великому замыслу Лукавого.

С того самого основополагающего момента, когда Каин поднял руку на брата, родился новый мир — с потрясающе горькими плодами, с восхитительно извилистыми дорогами, — как доказательство того, что высокий дух может достичь безупречной низости.

Дело это было сколь увлекательное, столь трудное и долгое — на сотню веков, но разве это много, учитывая ожидаемый результат? Методика, на первый взгляд совершенно обыденная, заключалась в том, чтобы препятствовать Божественному замыслу путем создания для каждой составляющей человеческой души ее симметричной копии, по крайней мере равной по силе, чтобы добиться точного соответствия по форме, — так готовый портрет вскоре заставляет забыть о предварительном эскизе. То есть на основе первоначальной гармонии ему надо было породить хаос. Но чтобы от замысла перейти к его осуществлению, необходимо было действовать по порядку.