Ольга Эрлер - Я и мои (бывшие) подруги

Чтобы вдохнуть в Веру оптимизм, хорошее настроение и показать пример человека, стоящего обеими ногами в жизни, несмотря на тяжелое положение в стране и упадок начала 90-х годов, я пыталась свести ее с моей подругой Ларой, о которой речь пойдет дальше. Вера не разглядела благого намерения за этим желанием (что не противоречит прописной истине о благих намерениях, вымостивших дорогу в ад). Мы встретились, прохохотали два часа, послушали Ларины байки. Выводом Веры было то, что Лара банальный, поверхностный и тщеславный человек. Да, может быть это и так. Такое описание характера, как гороскоп — подходит ко всем. Или кто-то из вас никогда не бывает банальным, поверхностным или тщеславным? Я бываю, каюсь, да что тут такого преступного. Вот и Лара вполне может быть такой. Но при этом она еще и неунывающий, энергичный, умный и легкий человек. И благодаря этим качествам она не бедствует, ни сейчас, ни тогда, имеет друзей, хорошую работу, у нее есть что надеть и чем кормить детей.

Люди быстрые, энергичные, инициативные с трудом понимают и терпят людей медлительных, слабых. Они взаимно раздражают друг друга. Сангвиник раздражает меланхолика и наоборот. Пессимист раздражает оптимиста и наоборот. Говорливый раздражает молчуна и наоборот.

Умного раздражает дурак и наоборот. Хотя дурак не догадывается, что он дурак, он считает себя умным. (Поэтому и дурак.) Это закон жизни, видимо, из еще не открытых термодинамических.

Несмотря на всю любовь и понимание, меня иногда раздражала Кристин, а я, безусловно, ее. Раздражала ли меня Вера? Скорее — утомляла. Особенно в последнее время.

Ее манера очень медленно и подробно рассказывать вынуждали меня просиживать у нее до глубокой ночи, неудобно же прерывать и торопить. Моя мама, как любая мама, не могла уснуть, пока я не приходила домой. Я бесилась на Веру за это, но мне достаточно двух минут, чтобы сбросить раздражение, успокоиться и забыть его.

Мне было очень жаль ее, такую неуверенную, закомплексованную, потерявшее красоту — свое женское богатство и оружие, вынужденную работать на кошмарной неквалифицированной работе, жить одиноко и бедно. Я пыталась поддержать ее, вселить силы изменить свою судьбу, преодолеть барьер неуверенности. Ведь я ее знала! С ее тонкостью, начитанностью, талантами она достойна куда лучшей доли.

Я помню ее письма, над которыми я проливала слезы. Ее желание нормальной жизнь, любви, семьи, близкого человека, способного оценить и понять ее. «Мне хочется пойти на Новый год в какую-нибудь компанию, а не провести его в одиночестве». Милая моя. Это были долгие годы и мои желания. Мне тоже некуда было пойти, некому позвонить, не с кем поделиться важным и неважным. В моей жизни тоже были и есть свои катаклизмы и безнадега.

Но в эволюции выживает не сильнейший, не талантливейший, и не наделенный большей фантазией и воображением. Нет. Выживает тот, кто лучше всего сможет приспособиться к изменившимся условиям жизни. Тот, который не уходит из жизни в лабиринты внутреннего мира, а включает голову, закатывает рукава и впрягается в плуг, которым пашет поле своей жизни.

Настало время, когда ее жизнь вернулась на докризисную колею. Она, наконец, преодолела свои страхи и пошла к зубному врачу. Путь вместо белоснежных своих зубов у нее сейчас железные, но снова можно кусать и жевать — а это серьезное повышение качества жизни. Она решилась и позвонила на свою прежнюю работу. Ей обрадовались и взяли на старое место, а это куда лучше, чем работа уборщицы. Все оказалось решаемо и гораздо проще, чем ей думалось. Жаль только тех потраченных лет, когда она не могла постоять за себя.

Я знаю, что ее сын сразу после армии женился на своей первой девушке и родил ребенка. Он повторил ошибку матери. Это не удивительно, ведь мы воспитываем собственным примером, а не правильными словами.

Надеюсь, что он не повторит ее судьбы. Молодые жили у Веры. Невестка оказалась интриганкой и хамкой. Все кончилось тем, что она подняла руку на Веру, и той пришлось выгнать их из своего дома, расстаться с горячо любимым внуком. Сын, очень похожий на Веру, оказался под каблуком у своей жены и только тайком навещает мать, что все же лучше, чем совсем ничего.

Все эти сведения я получила из третьих рук. Вы уже догадались, что произошло между нами?.. Действительно, самые интересные истории пишет жизнь. Мы приближаемся к развязке. В тот год я закончила и привезла свой роман об Александре, и Вера прочла его — она была моей первой читательницей и за это ей в моем сердце навеки воздвигнут золотой обелиск. Я понесла рукопись в местное отделение союза писателей, чудом оставшееся в городе после повсеместного развала социализма. Там дежурная писательница прочла, видимо, первую страницу, ну и, может, просмотрела пару абзацев наугад где-то в середине. Я поняла это из ее кр-р-ритического письма-заключения, приговора, в котором мне вынесли «вышку» и расстреляли, как воробья из крупнокалиберной пушки. Она посоветовала мне больше читать, мне, той женщине, которая не только поет, но и читает каждую свободную минуту. И читать, видимо, для того, чтобы не оставалось времени и сил писать. Как видите, мое оскорбленное самолюбие все еще не успокоилось. Или я пошутила? Ну, да бог с ней, с рецензентшей. На вкус и цвет товарищей нет.

Вера в тот тяжелый момент поняла меня и поддержала. За это в моей душе ей возведен еще один обелиск. К тому времени, когда мне надо было уезжать, Вера прочла только часть рукописи, и ей она как будто понравилось. Она обещала быстро дочитать весь роман и прислать подробный разбор письмом. Я его ждала, конечно же, как евреи прихода мессии или алкоголики открытия гастронома.

И я его дождалась. В своей пространной манере, сильно затрудняющей мое понимание, она не очень лестно отозвалась о нем, хотя кое-что даже похвалила, но я поняла это с пятого прочтения ее длинного и не всегда понятного письма. Действительно непонятного. Ее, человека религиозного, возмутило мое непочтительное и неисторическое отношение к этому вопросу в романе. Это я запомнила. Еще было что-то об огрехах языка, с чем я абсолютно согласна. Главный герой ей показался тираном. Ну, да, это можно и так увидеть. Мир не завоюешь, не объединишь и не реформируешь, оставаясь тишайшим и добрейшим, — о том и роман. Но и в этом вопросе существуют свои нюансы.

Одним словом, общий тон письма и те мысли, которые я поняла, показали мне, что роман ей не понравился.

Примерно так же я и ответила ей. Что-то вроде, спасибо, что прочла, это большая работа, а то, что не понравилось, что ж, очень жаль, я опечалена. Но делать нечего. Се ля ви. Спасибо.

Так примерно написала я. А это гораздо понятней, поверьте мне, чем то, как пишет она!

Месяц спустя на мое письмо пришел ответ от Веры.

Начинался он приблизительно так: значит так, уважаемая имярек, наконец, я скажу тебе всю правду. Ты — высокомерная, ты еще такая-сякая. Ты себя всегда считала лучше других… и бред, и ложь, и в Киеве дядька. Я просто обалдела. Первое мое чувство было, что со мной говорит дьявол. Такая злость, такая ненависть! — Это не ее голос.

Какая-то мистика. Я не на шутку испугалась. С колотящимся сердцем, только раз пробежав по этим нелепым строчкам, я позвонила своей сестре, которая в нашей семье играет роль семейного психолога, если ее не играю я сама.

Я зачитала ей первые строки. Она тут же перебила меня и проговорила твердым голосом: «Слушай меня внимательно. Немедленно сожги это письмо и развей пепел по ветру. Это клиника, у человека фаза, не бери в голову. Пять раз прочти „Отче наш“». Я так и сделала. Но легче мне не стало. Я до сих пор не могу всего понять…

Еще давно, в период своего увлечения Ницше, Вера рассказывала мне, что ей были голоса и всякие вещи.

Кажется, мама возила ее даже в клинику. Видимо, было что-то. Истощение психики, кризисы, усталый мозг, куча навалившихся проблем, одиночество. Все бывает, и по большому счету может случиться с каждым, мы все не машины. Я не акцентировала внимания. Иногда ее письма казались мне странными. Очень умными, талантливыми, но было в них что-то не от мира сего. Но я знала, она пишет их ночами, а ночью наша психика пребывает в особом, пограничном состоянии, когда все обострено и границы размыты. Не зря же мать-природа побеспокоилась, чтобы ночью мы крепко спали. Я даже, помнится, показывала их моей уверенно стоящей на земле Арине. Она успокоила меня: нет, вроде не заумь, моя подруга Т. тоже такие пишет.

Ладно, я успокоилась.

Я до сих пор склонна считать, что в момент написания последнего письма Вера пребывала не совсем в здравом уме, обвиняя меня в абсурдных вещах. А вы уже знаете, как я реагирую, когда меня обвиняют в том, чего не было. Значит, таким чудовищем, грубым и бездушным она меня видела в тот момент. Или всегда? Жаль. Я себя вижу по-другому. Кто из нас прав? Все и никто. В чем истина?