Николай Шипилов - Остров Инобыль. Роман-катастрофа

— Пристрелю, бикса!.. — вскипел Крутой и крикнул, глянув на бессовестных любовников в кресле: — Тюня, коз-з-зел! Прекратить!

Но тут же понял тщетность попытки привести шестерок в чувство и дважды выстрелил. Оба они, очевидно, умерли счастливыми влюбленными.

53

Шел третий день наводнения.

Дождь иногда переставал лить и переходил на морось, как лошадка на трусцу.

Игнатий сидел под могучей елью и наждачным камнем правил лезвие топора.

Приход майора Тараса настроил чувства Игнатия Сопрыкина на грядущую революцию так, что даже в печень отдавало. Он чувствовал, что приходит время справедливости, которая заключена в его существе и в миллионах таких же простодушных жилистых существ. Оно крылось в самом смысле его прихода на остывающую землю, в его вечном служении идее Блага для трудящегося человека. О свободе — ни слова, ибо свобода это осознанная необходимость, а осознание необходимости идет через судьбу и совесть труженика, но никак не через поклонение идолищу денег, о котором жужжат навозные газетные умники. Вот они — труженики, идут, наверное, уже к землянке, где не спит, а все молится Родина. Они идут с тупыми ржавыми топорами и неразведенными пилами, чтобы в поте лица валить лес и строить плот-ковчег. Игнатию понятен их язык, их шутки, их молчание. Они ему братья. И приди сейчас к нему, Игнатию, на лесоповал писатель, и спроси его, Игнатия:

— Чего вы, дядя, конкретно хотите от государства и общества?

Игнатий ответил бы просто:

— Чтоб трудовому человеку в своем вотчинном краю жилось не как скотине на базу, а как завбазе на лабазе!

Тогда этот борзописец обязательно бы пошел на каверзу:

— И кого вы, дяденька, относите к трудовому слою населения: уж, конечно, не ученого, не коммерсанта, не банкира, не журналиста, а только тех, кто кует и пашет, но никак не поет и пляшет?

— Без сомнений! — без сомнений ответил бы Игнатий. — Вот они ваши ученые — гляньте-ка на воду! Где они, ведущие человечество покорять неведомое? Зовите сюда, на лесоповал, плясунов, певцов, всех этих шутов гороховых, этих бездельников и развратников, этих паразитов последних времен — нужны они вам? А я, Игнатий Сопрыкин, с моими трудовыми руками — нужен. Ибо в поте лицо!

— Так какой же вы предлагаете выход в сложившейся ситуации? — ехидничает борзописец.

— А простой! — отвечает Игнатий. — Мы строим плот и уходим в плавание на поиски твердыни, а тебя, вошь тифозная, оставляем здесь тонуть! Так кто кому нужней: ты мне или я тебе? Говори!

Тут щелкопер начнет маневры:

— Была ваша власть! Почему же народ отверг ее, Игнасио? Ну-ка!

— Не нукай у меня! Отвечаю так: народ отверг власть партийной бюрократии, но не саму идею советской власти! Сам Сталин никогда не считал партноменклатуру неподсудной и долбил ее, как дятел! Но она, эта бюрократия, ловко обернула народный гнев против самого же народа! Почему? Потому что она была властью и осталась у власти! А ты прикидываешься изделием номер два и тут стоишь, как изделие номер один!

Игнатий переводил мысленные речи в разговор, одергивая себя и озираясь: не слышит ли кто? Скажут, умом решился.

— Стоп, стоп, дядя Игнатий, вы что, опять за экспроприацию экспроприаторов? — говорил он и сам же отвечал по-ленински:

— Д-да, батенька! Всенепременную!

— А где же то, что вы экспроприировали раньше-то, а? Куда оно подевалось?

— Куда?

И тут Игнатию стыдно за свою малограмотность, за неумение победить в ученом споре, даже зная истину сердцем! Но нет, нет у него сегодня идеи, такой, как была большевицкая!

— Куда? Туда! — Игнатий ликвидирует химерического писаку в пространство воображения.

«Ничего!— думает он. — Правда победит кривду!»

Сучкоруб и вальщик, плотник и трелевщик, все еще сидя под елью разгибает спину вдоль шершавого ствола и пальцем пробует лезвие топора на пригодность.

— Это что, топор? Разве это топор?

Он кончил его править и вонзил звонкое жало в сочную древесину ствола. Он уже полез за табачком, чтобы начать обдумывать агитационную речь с призывом к трудармейцам встать на сторону угнетенного народа, под красное знамя, когда услышал знакомые с детства звуки винтовочной и пулеметной пальбы.

— Наших бьют! — словно даже и обрадовался Игнатий — таким моложавым и энергическим сделалось его занозистое лицо.

Он вскочил на ноги и воззвал:

— Родина! Люба! Трево-о-га-а!

— О-о-го-о! — отозвались из леса. — Свои-и! Игна-а-ти-ий!

54

Штабных не было на лесоповале в эту ночь.

Солдаты за неимением простых двуручных пил пытались выкорчевать сосну, опоясав ее ствол стальным тросом и закрепив этот трос на мощную бронемашину. Однако трос лопнул с такой свистящей силой, что выкосил, как литовкой, лесную древесную молодь вблизи.

Тогда крепкие и в меру тонкие веревки из синтетического волокна закрепляли на теле дерева с двух противоположных сторон и раскачивали его прямо на корню. Деревья скрипели, раскачивались, сдавались…

Чугуновскому снилось, что в равнодушном космосе плутал космический тральщик русского инженера Апраксина и, как в мусорный совок, подбирал в трал из сверхпрочных металлов космический спутниковый хлам. Казалось, он беззаботно насвистывает при этом, не разбираясь, кто свои, а кто чужие…

Дом же Чугуновского наполнялся и наполнялся людьми.

Оповестив собрание о незаурядных текущих событиях, Сувернев громко объявил:

— Объявляю всеобщую мобилизацию!

Налоговый инспектор Сапегин хорохорился в виду Домры и острил:

— И амнистию инакомыслящим! Дайте им шанс послужить родине. Все слышали? Где Федор Федорович? Через час — присяга.

Потом он пальцем поманил к себе Надю и, когда она приблизилась, игриво шепнул ей на ушко:

— Срочно шейте знамя… Будем строить православную Россию на отдельно взятом острове. Вы не возражаете?

— Ой! — испугалась она и поежилась. — Пусть батюшка благословит!

— Не возражаю.

К спасенному на водах священнику о. Андрею подходили под благословение крещеная домработница Надя, крещеный майор Лаппо и спасший его, а потому охотно уверовавший, сержант Исполатов.

Мотострелки из бронированной машины майора Лаппо, похоже, не спали, лежа на туркменских коврах в одной из гостиных.

— Хоть лоб разбей! — сказал конопатый солдат Бесфамильный, заклеивая сломанную сигарету. — Курева нет — рой ты этот окоп без перекура! Для стрельбы с колена… Нет чтоб курева стрельнуть с колена. Упасть на колено: да-а-ай закурить, милый Боженька!

— Крыша прост-таки едет, — подтвердил сержант Примеров, озирая рваные мозоли на ладонях и нежно обкусывая зубами шкуристую их кожу. — А куда деваться? Надо… Жить хочешь — рой. Земля и дым — солдатская защита. Вот сегодня, вспомни: не укрылись бы в дым — и привет — кушай, рыбка, дядю в хаки от макушки и до…

— Они что, воевать завелись, товарищ сержант?

— Кто — они? Вот спроси их! Мне не докладывали, рылом не вышел. Но, похоже, пришла война — мать родна, Бесфамильный. Наши деды — славные победы — вот кто наши деды. А мы, получается, получили наследство…

Оба помолчали. Слышно было, как Бесфамильный сглотнул слюну, а Примеров свистнул носом.

— А кто хоть с кем воюет, товарищ сержант? Че-то злости никакой нет… И кто наших пацанов на марше пробомбил?

Сержант на ощупь отсчитал в нательном тайничке и вынул две сигареты. Кинул одну из них конопатому рядовому и мудро сказал:

— Что тебе сказать, Бесфамильный ты, бестолковый… Главное — не кто с кем; главное — они нас.

— Может, учения НАТО, товарищ сержант?

— На-а-те! Мы с тобой что, аквалангисты? Мы мотострелки! Вот послушай, я расскажу, — сержант кинул рядовому и зажигалку. — До армии я работал осветителем на телевидении…

— Ничего-о себе! — пришел в восторг рядовой. — Че, и дикторшу живую видел?

На этот обывательский вопрос сержант не ответил, а продолжил свое:

— И мы снимали противопожарную рекламу! Вот представь: тут люди с песком, с водой наготове, так? Тут горящий окурок, и на него все внимание. И что в итоге? Как забздыхало! Чуть не вертолетами тушили! Вот тебе и учения, мля… Безумным миром, рядовой Бестолковый, и правят сумасшедшие! И не нашего с тобой ума это дело. Наше дело — не подставиться, а там разберемся. Все. Покурим — и отбой…

Агент Сергей Колотеев вполголоса рассказывал что-то доктору Федору Федоровичу и усиленно, как воздушный ас после боевого вылета, жестикулировал, двигая руками, корпусом, совершая боксерские нырки и уклоны. Федор Федорович кивал головой и сдержанно позевывал.

В одной из гостевых спаленок дома Чугуновского на руках, а точнее — на глазах брата, затихал майор Василий Тарас. Лаврентий сидел у его постели. За спиной стоял мрачный Коробьин. Он не знал доселе Василия. И ему казалось теперь, что умирает Лаврентий. Сходство близнецов было полным, и сколько ни трудись теперь взбесившаяся природа — такого дубля уже не сотворить.