Энтони Бёрджес - Однорукий аплодисмент

Тут я остановилась. Должно быть, это Хиггинс, подумала я, и своим мысленным взором вполне четко увидела его вчера внизу, плакавшего над разбитой пишущей машинкой, пока Ред стоял, глядя пылающим взором на Говарда. Тут мне захотелось, по-настоящему жутко, чтобы Ред был в постели со мной, и я себя невзлюбила за это. Будь я мужчиной, назвала б это похотью. И обрадовалась, услыхав оклик Говарда, завтрак готов. Выскочила из постели, будто за мной кто-то гнался, тепло закуталась в новый великолепный пушистый халат, сунула теплые ноги в тапки из норки. А потом пошла вниз, по-прежнему надеясь, что Говард, должно быть, пошутил и что там на столе меня поджидает прелестный подарок. Но нет. Там были только яйца и бекон, мои яйца немножечко переваренные, абсолютно не всмятку. Все равно, Говард, наверно, изо всех сил старался. Говард, по-моему, не заметил, что я немножко обижена, потому что читал за едой «Дейли уиндоу». В любом случае, просто, чтоб Говарду показать, а еще потому, что особого аппетита не было па самом деле, я оставила почти весь свой завтрак нетронутым, просто пила чай из большой чашки, взяв ее в обе руки и поставив локти на стол. Говард сказал:

– Все те же новости старого типа. Десять тысяч человек лишились жилья в результате наводнения, а на всей первой странице про того самого сопляка поп-певца, что свалился со сцены в Донкастере. Просто самый обыкновенный день, такой же, как все прочие.

– А почему в сегодняшнем дне должно быть что-то особенное или еще чего-нибудь? – говорю я надутым и саркастическим тоном.

– Сегодня совсем особенный день, – говорит Говард. – Особеннее, чем ты думаешь. – Он как-то по-мальчишески улыбнулся, будто на самом деле что-то прятал в рукаве, поэтому я его простила в душе, так сказать, но все-таки продолжала дуться. – Когда ты оденешься, – сказал Говард, – и когда я тоже оденусь, то открою один из секретов.

– Который?

– Про ту самую вещь, которую для меня сделал Гласс.

Ну, конечно, меня это как бы заинтриговало, так что я пошла сполоснуться, потом поднялась наверх застелить постель и одеться. Все это казалось немножечко странным, типа чтения завещания или чего-то еще, и я здорово разволновалась. Мы уселись в гостиной перед камином, который очень мило горел, закурили сигареты, потом Говард начал разглаживать те самые листы бумаги.

– В самом деле, очень хорошо, – сказал он, – хотя кое-чего я понять не могу. Ну что, начинать?

Я говорю, давай, и устроилась слушать. Вот что это было:

Нет, конечно, мы оба не думали,Что для этого мира слишком хороши. Нет, подобные думыНикогда даже не приходили в бездумные головы.Только я бы сказал, была некая безнадежность, типаТошноты, которую не излечит дальнейшая жизнь,А скорей осложнит. Начинали мы с определенных любовейИли желаний любви, бывающих у людей, напримерБыть англичанином, с желания любить Англию.Но увидели Англию, перешедшую в рукиНасмешников и хохотунчиков, душителей и ухмыльщиков,Англия превратилась в тусклуюЛуну Америки, сам наш язык осквернился,Стал пустяковым и забитым жвачкой.О, великие в землю легли, причем их головамиИграют в футбол. Видим мы, как рекламируютВсякую гадость под видом жирных и натуральныхСливок и превозносят занявшую в рейтинге четвертое место,Пока у нее достаточно большие сиськи.Увы, Англия. Англия уже не Англия.Мы бы могли стоять и смотреть на дальнейший упадок…

– Нехорошо для поэзии, если это она и есть, – говорю я, – вставлять вон то самое слово.

– Какое слово? – спросил Говард.

– Вон то самое грубое слово, – говорю я. – Ты знаешь, какое я слово имею в виду. Вообще нехорошо. – Но Говард не обратил внимания, и продолжал читать вслух:

Все мы предали наше прошлое, мы убили мечтуСвоих предков. А теперь посмотрите на нас, посмотрите на нас:Мы трясемся и ждем взрыва бомбы,Последнего, но не с достоинством, о нет.Скалимся, как обезьяны в остроносых ботинках, скалимВставленные по государственной медицинской страховке зубы, щелкая неумелыми пальцамиПод заезженные пластинки музыкального автомата, в ожидании,Когда поглотит нас смерть, отвергая выбор,Так как выбора вроде бы больше и нет.Но, как минимум, для двоихБлеснул выбор, солнцем, сияньем Стоической смерти.Лучше выйти из этого мясо с почкамиМясо встретилось с почками и зовет танцеватьТУК ТУКОркестр нас оглушает и-раз-и-два-и-триВполне может быть пирог с мясом и с почками я всегда могуСварить картошки и не надо никакихДругих овощейТУК ТУК ТУК

И тут я очнулась с небольшим испугом. Должно быть, я как бы заснула, пока Говард читал ту поэму. Мне она показалась очень скучной поэмой, без рифм, а также и без ритма, и я, должно быть, попросту задремала. Потом сообразила, что кто-то стучит в дверь, и Говард встал пойти посмотреть, кто это там. Я услышала голоса, сразу три, один чужой узнала – это был голос Редверса Гласса. И пошла в прихожую посмотреть, что происходит, плотно закутавшись в кардиган, потому что по всей прихожей гулял холодный ветер. Говард говорил:

– Все это абсолютная чепуха. – И тут я увидела, Ред притащил с собой полисмена, все было наоборот по сравнению с прошлым разом, когда полисмен притащил Реда, и увидела, это тот же самый полисмен. И крикнула:

– Впусти их. Узнаем, что стряслось.

– Ох, – сказал Говард, оглядываясь на меня, – все это просто опасная белиберда. Ну ладно, заходите. – И Ред зашел с очень сердитым взволнованным видом, а следом полисмен, как бы с недоумением, что происходит. Я тоже.

– Слушайте, – говорит мне Ред, – вам надо уйти отсюда. Это опасно. Он хочет вас убить.

– Кто он? – я спрашиваю.

– Он. Ваш муж. Он собирается вас убить, а потом собирается себя убить. Я знаю. Это все в той поэме. Я как следует не понимал, пока ее не закончил. А теперь знаю.

– Почему он собирается меня убить? – спрашиваю я, сильно этим всем удивленная.

– Не имеет значения. Вы должны уйти отсюда.

– Я не собираюсь все это терпеть, констебль, – очень сурово сказал Говард. – Этот человек выдвигает очень серьезное обвинение. Я помогал этому молодому человеку денежными подарками, оказал гостеприимство, как вам хорошо известно, потому что вы сами сюда его приводили мертвецки пьяного, и не собираюсь терпеть подобные вещи.

Полисмен нисколько не обрадовался.

– Похоже, тут все в полном порадке, – сказал он. – Никто никого не убивает. Уходи лучше, парень, ты, видно, спятил.

– Это правда, – крикнул Ред. – Это все в той поэме.

– А, в поеме, – сказал полисмен. – Ладно, парень, пошли лучше со мной обратно в ушасток. Там тебя приведут в порадок.

– Честно, констебль, – улыбнулся Говард, – я похож на человека того типа, который собирается убить свою жену? – И он обнял меня.

– Вот именно, – говорю я. – Разве он похож на человека того типа, который собирается убить свою жену? – Я в самом деле думала, будто Ред в самом деле немножко свихнулся, и радовалась, что не слишком-то с ним связалась. – Говард такой мужчина, – говорю я, – который мухи не обидит. Правда, милый? – И та самая поэма была настоящим разочарованием. Если мистер Редверс Гласс пишет такого типа поэзию, то он просто немножечко чокнутый.

– Я вас предупреждаю, – говорит Ред. – Я опять приду. Я не собираюсь стоять и смотреть, как случится убийство. У меня еще остались какие-то благородные чувства.

– Пошли лучше, парень, – сказал полисмен. – Мы тебе не дадим тут шататься и подымать гвалт в домах у людей. – И он как бы собрался схватить Реда за куртку.

– Хорошо, – сказал Говард. – Я не стану предъявлять обвинение или еще что-нибудь. – (Хотя он и не мог, правда ведь?) – Я просто не хочу, чтобы больше меня беспокоили, вот и все.

– Мне плевать, черт возьми! – крикнул Редверс Гласс. – Тут что-то поганое происходит, и мне это не нравится.

– Тебя это нисколечко не касается, – сказал полисмен, обращаясь теперь совсем запросто. – Шагай за мной. – И как бы подхватил Реда и вывел, а Ред все время протестовал. Я говорю Говарду:

– Что он хотел сказать? Откуда у него эта идея, будто ты собираешься меня убить, или еще что-нибудь?

– Он немножко дурной, – сказал Говард, – хоть и умеет писать поэзию.

– Я не думаю, будто умеет, – говорю я. – Я ничего из этого не поняла. По-моему, просто куча белиберды.

Говард пошел взглянуть, как Редверса Глacca ведут по улице, а он все еще рассуждает про всякие вещи. Довольно много народу тоже смотрело, так как была суббота, и поэтому куча людей была дома. Потом Говард захлопнул парадную дверь и вернулся ко мне. И сказал:

– Ты ведь доверяешь мне, правда? Во всем?

– Конечно доверяю, – говорю я.

– Правда и по-настоящему?

– Конечно да, – говорю я.

– И хочешь быть со мной? Хочешь, чтоб мы были вместе всегда и навечно?