Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

— Противно, Карин, про-тив-но! — отвечает глубокий грудной голос.

Успеваю бросить по пути осторожный взгляд в открытый дверной проем кухни и заметить Димкину маму, не желающую ублажать в бане Диму-издателя: она нервно курит, положив одну полноватую ножку на другую, пухленькая, домашняя, совсем не похожая на этих… Карина, которая мне не видна, продолжает увещевания:

— Не знаешь ты, какое бывает настоящее «противно». Вот попутанила бы с мое за бугром, поняла бы. А тут нормальные, в общем, мужики.

— Ну да, нормальные! Один этот…

Все! Рецензии на графа и магната мне неинтересны. Какое счастье, что меня юная Димкина мамаша не видела, и ее «противно» ко мне — пока! — относиться не может. Хорошо также, что замок здесь несложный, и я легко с ним справляюсь, открывая дверь изнутри. Вот она уже за мной захлопнулась. Лифт мне не нужен, с седьмого этажа я и пешком сбегу — с большим удовольствием!

Да, обновился, однако, традиционный перечень профессий. Когда-то была такая детская азбука: Петя — пожарник, Рома — рыбак… Что там было на «с» — не помню, а теперь, стало быть: Слава — сутенер. Куда только не забрасывает судьбина моих сверстников! Но мне ли, завсегдатаю массажных салонов, его судить! Заклеймив себя несправедливой обвинительной гиперболой, я тут же сам себе подаю на апелляцию — и в итоге оказываюсь почти оправданным. Что там говорить, претендовать на статус грешника мне с моими маленькими, почти детскими приключениями — ну, по меньшей мере нескромно.

Прежде чем стереть из памяти события последнего часа, пытаюсь разгадать нехитрую хитрость Хрена: его опущенность носит явно театральный характер, но в чем смысл игры? Имитация бедности, попытка скрыть свои старые сокровища и новые доходы? Но рэкетиры не дураки, они судят не по одежке и не по толщине слоя пыли на мебели, им эту пыль в глаза не пустишь. А может, Славиному ограниченно-элитарному контингенту по вкусу именно грязный секс? Не как во вчерашнем салоне, напоминающем аккуратный медпункт. Что-то есть натужное и фальшивое в этих якобы эпатажных разговорах о влагалище — как в выдаваемых за «народные» вымученных похабных частушках. Грязь как средство возбуждения — почему бы и нет? Но я здесь скорее с демократическим большинством, которому нужны сентименты, возвышенные речи, таинственные встречи, трогательные воспоминания.

В русском эротическом дискурсе, как и в нашем языке в целом, явно не хватает «среднего штиля». «Обладал ею» — стиль высокий, «трахнул ее» — низкий, а что будет нейтральным? Медицинский и юридический язык («совершил половой акт») явно уходят вниз. Нету нейтралитета в столь принципиальной сфере: либо — либо. А раз приходится выбирать, то я предпочитаю высь.

Ну, вот уже почти все забыто — только чей-то тяжелый пристальный взгляд за мной увязался, два круглых нацеленных глаза еще остаются на распавшейся картинке. Козлоподобный граф Безбородко с его странной живостью засел на экране моей памяти. Зачем он здесь? То есть ты хочешь сказать, что у меня есть все шансы заделаться в скором времени таким же похотливым старикашкой, примитивным похабником, чей взгляд зажигается от соприкосновения с любой биомассой, чья небольшая душа механически отзывается не на душу, а на любую близлежащую тушу?

Страшно обижаюсь, но принимаю к сведению. К некоторой черте, границе я подошел, но переступать ее совершенно необязательно. Так называемая нравственность бывает разной степени стойкости, сила сопротивления распаду у всех неодинакова. Один живым выйдет из кромешного разврата, а другой духовно загнется после заурядного грешка. И сам про себя человек в этом смысле всей правды не знает никогда.

Проходит совершенно бесфабульная неделя, к концу которой в моей борьбе с самим собой верх берет тот, кто сильнее. В пятницу он засиживается в институте до шести часов и, дождавшись ухода секретарши, нервным пальцем набирает телефонный номер «Массажа» и просит позвать Настю. «Извините, но мы девушек к телефону не зовем. Девушку можно только заказать». Ладно, согласен и на это. «Видите ли, Настя сегодня не работает, но мы можем предложить вам другую, с такими же данными. Нет? Тогда приходите завтра. Ну, не так рано, конечно. Часа в два». Это через двадцать часов — начинаю я уже считать время, остающееся до поцелуя.

XXIV

Теперь, когда у меня с огромным опозданием появился некоторый вкус к Жизни, я нахожу его в том, чтобы успеть как следует предвкусить те немногие радости, которые она дарит — нет, не дарит даже, а с надменным видом выдает, неохотно извлекая их из потайного ящичка и тут же его стремительно захлопывая. У нее правильный овал лица, прямой нос, грустноватые зеленые глаза и тонкие, нервически-тревожные губы. Это я уже о Насте. Завтра попробую тщательнее ее изучить, прежде чем проваливаться в безумие: не сразу надо к ней приблизиться, а сначала зафиксировать ее облик общим планом, затем, слегка соприкасаясь с круглой прохладной грудью, прочувствовать, действительно ли что-то тогда возникло между нами, потом вчитаться в глубину взгляда. Да, еще не забыть посмотреть на ноги, чего я, конечно же, не сделал в прошлый раз, — посмотреть не с целью оценки: теперь меня уже не отпугнет короткость или кривизна, — а просто для полноты картины. И еще расспросить — о родителях, о детстве, о первой любви, а если сама захочет рассказать — выслушать и обо всем остальном. Любопытство? Может быть, но любопытство все-таки не порок, о чем теперь могу говорить не машинально-фразеологически, а достаточно компетентно, поскольку на стезю того самого порока неделю назад я ступил как бы случайно, а теперь отправляюсь уже вполне сознательно.

Книга жизни должна быть прожита, а не прочитана. Не знаю, кто это сказал первым, — цитирую в дословном переводе с немецкого, где антитеза «прожита — прочитана» подкреплена еще и звуковой перекличкой (gelebt — gelesen), но не исключено, что первоисточник более древний. А мы ведь с вами больше читали, чем жили, — такая уж наша судьба. И где-то на полпути стал я примечать, что происходящее со мной то и дело смотрится некоей цитатой, чем-то ложноизвестным, тем самым, уже упоминавшимся «дежа-лю». Тогда мы еще все на свете пытались называть «текстом»: очень престижное было слово, хотя значит оно всего-навсего «ткань», а ткань может быть и грубой, и дешевой, и отвратно-синтетической, не дающей дышать телу и душе. Вот и сейчас литературные прецеденты только мешают проживать происходящее. Противно идти по улице, ощущая себя ходячей цитатой.

«…И рука подлеца нажимала эту грязную кнопку звонка…» (курсив не мой, а цитируемого автора). Совсем она не грязная, даже белая. И насчет «подлеца» — не надо: я, в отличие от некоторых поэтических завсегдатаев подобных заведений, здесь только во второй и, надеюсь, в последний раз. Сразу начнем разговор с установления другого способа связи: уверен, что и неделю назад Настя поведала бы мне свои координаты, помимо рабочего, так сказать, телефона. Сильно стучит сердце — уже не от страха и даже не от стыда: пусть смотрит на меня своим глазком черная железная дверь сколько ей заблагорассудится.

На восточное радушие руководительницы предприятия отвечаю со сдержанной строгостью: «Добрый день. Я к Насте».

В рысьих глазах вижу усмешку, но сейчас я неуязвим для иронии, чьей бы то ни было: можете хоть снимать меня скрытой камерой и показывать потом всем моим знакомым, — мнение этой ограниченной аудитории меня не так уж волнует.

Сажусь, как и в первый раз, в зрительское кресло и жду появления своей рыжей инженю. Однако в комнату входит и на демонстрационный диван садится легко одетая блондинка, совершенно незнакомая. В ту же секунду ведущая начинает озвучивать как будто заранее написанный и наизусть выученный текст:

— Видите ли, у Насти неожиданно изменились обстоятельства и сегодня она не сможет прийти. К вашим услугам Яна (представляющий жест в сторону блондинки) — и… я. Вот-вот подойдут еще две девушки, примерно такой же комплекции, как Настя. — Тут она грациозно опускает свою попку, обтянутую белыми шортами, на тот же диван. А, так она играющий тренер — или режиссер. Или даже драматург, с успехом сочиняющий несложные пьесы для лопухов-клиентов.

— А когда же будет Настя? — пытаюсь я действовать по своему сценарию. Уйти я всегда успею, а своего буду добиваться любой ценой!

— Не раньше, чем на следующей неделе. Не денется никуда ваша Настя. Успокойтесь, отдохните. Надеюсь, вы у нас не в последний раз.

Нет, товарищи, это никуда не годится! Опять, как при советской власти, за меня решают, чего и кого я должен желать. А эта турчанка еще к тому же абсолютно убеждена в своей неотразимости и, по видимости, без проблем подчиняет себе людей обоего пола. Такая могла бы и моим институтом командовать — только не согласится, конечно, за нашу зарплату. Интересно было бы с ней поговорить за жизнь, только не здесь, а на нейтральном поле, да и, объективно говоря, есть у нее, помимо разреза глаз, еще и пропорции, осанка, даже предпосылки изящества. Но назло ей, да к тому же за свои трудовые я позволю себе быть субъективным. Хотя бы здесь должен действовать принцип свободного выбора! Я выбираю Яну! Вот так!