Ева Софман - Солнце в зрачках

Типичный юношеский максимализм, романтизм и оптимизм, подумал Анджей, ступая с тротуара на дорогу, проходя перед машинами, глазеющими на них яркими пятнами фар. Вот только почему рядом с этой рыжей он чувствует себя то стариком, то несмышлёным мальчиком?

— Вам всё-таки не нравится ваша работа, — сменила тему рыжая.

Анджей помолчал.

— Я к ней привык, — наконец сказал он. — И мне дана… предрасположенность к работе с цифрами. Я умножаю в уме трёхзначные числа, а в девятом классе легко решал задачи по алгебре за одиннадцатый. Но с первого класса на уроках математики мне было скучно. Хотя от вида цифр и столбиков я отзевался ещё в институте, а ещё до того, как получил место, заставил себя свыкнуться с мыслью, что буду наводить порядок. Это благое дело. Да и есть в этом что-то… Я ведь люблю симметрию… Ну, и потом — привык.

— Значит, вчера вы лгали?

— Я…

— Нет-нет, я вас не виню. Вы лгали не столько мне, сколько себе. Но если вы обманывали себя в этом — может, обманываете и в другом?

Анджей молча шёл по пустынному двору.

— Вам всего-то сорок. Когда-то вы пошли не по той дороге — но впереди достаточно времени, чтобы вернуться на развилку и свернуть на свой путь.

— Вы не понимаете, — он медленно покачал головой. — Даже пять лет назад всё было бы далеко не так просто… А сейчас я уже ничего не могу изменить. Не я. Не теперь.

— Почему? Что вам мешает?

Анджей не ответил.

Прохладный ветер дунул в лицо, что-то мелькнуло перед глазами. Нет, не перед глазами, ведь дома не могли мелькать. Мелькнуло почти за гранью видимого — как полёт птицы, выхваченный боковым зрением.

Рыжая вскинула руку и сняла запутавшийся в её волосах маленький кленовый лист.

— Кленовый… Тёплый. Первый, — она задумчиво ощупала лист кончиками пальцев. — Посмотрите. Он такой одинокий…

В её руке лист почти светился — тихим жёлтым светом.

— Это всё ливень, — сказал Анджей. — Скоро будут другие.

— Вы так думаете?

— Конечно. Вот… Ещё один. Ещё два.

— Значит, он не один? Я хотела забрать его домой, но раз так…

Она перехватила лист за черешок и почти разжала пальцы. Тот вырвался из её руки, подхватился ветром и унёсся в сторону. На миг Анджею показалось, что рыжая провожает лист взглядом — но она всего лишь повернулась к нему лицом.

— А знаете, вот мы и вышли в осень, — сказала она.

Анджей зачем-то открыл и закрыл зонт. Его сбивало с толку ощущение какой-то нереальности происходящего.

— Вы такая… странная.

— Я знаю, — улыбнулась рыжая. Полина. Солнечная. Весенняя, удивительная, живая, с тёплой улыбкой и солнышком тронутыми волосами. — Ну что, до завтра?

Рыжая убежала, оставив Анджея во дворе.

Он долго стоял неподвижно. Затем медленно пошёл домой.

…больше всего она любила историю об Эвридике и Орфее, который умер, чтобы вернуть её к жизни. Ведь по ту сторону Стикса — лишь мёртвые, а значит, пересекая его, Орфей умер. А вернувшись, воскрес. Любовь ведь сильнее смерти и страха смерти — кто это сказал, Тургенев, кажется…

Держа книжку древнегреческих мифов, она заправляет за ухо прядь светлых волос. Лукаво смотрит на него — глаза васильково поблескивают из-под золота длинных ресниц. Рассуждая вслух, задумчиво прикидывает — оглянулась бы на месте Орфея? Беспокоясь, сделала бы то, что навеки погубит того, за кого беспокоишься? Скорее всего, нет. Всё-таки она хирург, и умеет оставлять эмоции за дверями операционной, и знает, что это, когда цена ошибки — жизнь.

…а ты, Анж? Усомнился бы, оглянулся? Только честно? Ну не дуйся, я же шучу. Я знаю — не оглянулся бы. Ты же рациональный человек, самый рациональный из всех, кого я встречала — рацио превыше всего… Что значит "неправда, я книги пишу"? Ты математический гений, и не отрицай, а в творчестве рацио и логика необходимы не меньше, как в точных науках… а вообще — вернёмся к нашим Орфеям. Ты не оглянулся бы, потому что всегда процентно оцениваешь ситуацию. Ну знаешь, процентно… "Процентов, что она идёт за мной — девяносто. Что она не идёт за мной — десять. Что, обернувшись сейчас, проиграю — сто". И всегда делаешь правильный выбор…

…он отведёт взгляд от кресла, тихо пропитывавшегося пылью в дальнем углу, и случайно заметит на письменном столе стопку листов для принтера, снежно белеющую в полутьме, и рядом лежащую синюю шариковую ручку.

Случайно?..

III

Субботним вечером Анджей не сразу понял, что не так. Всё было на месте, все детали складывались в мозаику выходного дня… но чего-то всё-таки не хватало. Будто посреди оживлённого разговора ты вдруг запнулся, забыв какое-то слово, не вспомнил и сказал другое. Но вот разговор уже закончился, а ты всё ещё лихорадочно вспоминаешь, что же забыл.

А потом Анджей увидел стопку листов для принтера и синюю шариковую ручку, и вспомнил — ведь сегодня ему не пришлось возвращаться домой через парк…

Сам не зная зачем, лишь почти несознательно, самым краешком разума надеясь, он оделся и вышел из квартиры.

Полина сидела на той самой лавке, вертя в руках тросточку, вызывая вопросительные взгляды редких прохожих. Флейта лежала рядом, на футляре, молча отливая в сумерках тусклым серебром с чуть оранжеватым оттенком — от пойманного клапанами света фонарей.

— Вы пришли.

— Добрый вечер. Но как вы меня узнаёте?

— Я же говорила, что вижу. Только не так, как вы.

Анджей присел на лавку, по другую сторону лежавших посередине футляра и флейты.

— Что-то август нас теплом не радует.

— Солнце ещё будет. Обязательно.

Странно, но Анджею показалось, будто она говорит не только о погоде. Даже не столько о погоде. Впрочем, это было не в первый раз за последнюю неделю.

На грани сознания Анджей удивлялся, как за неделю случайные встречи в парке по вечерам успели стать тем самым недостающим кусочком мозаики. Когда бы он ни возвращался домой, рыжая ждала за поворотом. Раз играла, в другой — сидела на лавке, подставив ладони мороси мелкого дождя. В третий — медленно шла по аллее, тут же обернувшись, стоило Анджею её увидеть.

— А знаете, — сказала Полина, — вот вы есть… Я ещё в понедельник вдруг подумала, что будто давно вас знаю.

— Любопытно.

— Вы опять за своё… Такой серьёзный и скептический, — рассмеялась она. — Если человек тебе близок, то ты за несколько минут узнаешь его лучше, чем неблизкого за несколько лет.

— Не факт. Вам может показаться, что вы знаете, но люди — тихие омуты, поверьте моему опыту.

— А я не поверю. Есть тихие омуты, а есть залитые солнцем неглубокие заводи. Есть спокойные реки и реки бурные, прозрачные и мутные. А ещё есть лужи и болотца. Бывают и болота большие. А бывают океаны… Но таких сейчас, пожалуй, и не встретишь. Вот я точно знаю, что Бах и Бетховен были океанами. Бах бескрайним и бездонным, а Бетховен чуть поменьше… как Атлантический. А Моцарт был бы океаном, если бы существовали океаны, сияющие и искрящиеся изнутри. Он скорее… небо.

— Решили устроить мне урок психоанализа вкупе с социологией?

— Да ладно вам. Это же интересно. Вот бабушка как-то рассказывала мне, что делит людей по сущности на кошек и собак.

— И в чём отличие?

— Ей лично собаки больше по душе. Она говорит, что пусть среди них не только ротвейлеры, но и волки, и шакалы, и гиены — ты знаешь, чего от них ждать. А вот кошки… Особенно такие, как львы, пантеры и гепарды… Они хищники, безжалостные хищники, но красивые. Грациозные. Стильные. И успешно прячущие когти до того самого неожиданного для тебя момента, когда потребуется их выпустить.

Анджей попытался трезво оценить свою внутреннюю сущность.

— Думаете, глупо? — спросила Полина.

— Нет-нет. Я просто пытаюсь понять, кто я.

— А я знаю.

— Да? И кто же?

Рыжая задорно крутнула тросточку.

— Вы — устрица.

— Устрица?

— Ага. Устрица. Построили себе раковину и сидите в ней. Только чуть-чуть раскроете створки и выглянете наружу — и сразу же думаете "что-то я слишком открылся, это глупо, это неосторожно, это…" И тут же обратно.

— Нет… Нет, — Анджей отшвырнул мыском ботинка упавший на него лист. — Это не так.

— Может, и не совсем так, — тонкие ладони крыльями бабочки сложились на набалдашнике трости. — Но что я знаю точно — у вас есть рамки. Определённые рамки, вами же созданные. И вы решили, что никогда не сможете перейти их, когда на самом деле единственная преграда — вы сами.

Анджей лишь усмехнулся, глядя куда-то в сторону.

— Писатели — они ведь волшебники, они — почти боги! Они одним взмахом руки могут создать целый мир, изменить существующий, подарить жизнь или перечеркнуть её. А вы… Посмотрите, вы ведь стали таким… серым.

А что тебе остаётся, подумал Анджей, когда исчезают желания и цели. В чём искать смысл, когда теряются мечты, а мир разбивается вдребезги? И стоит ли тогда вообще чувствовать? Так ли уж это страшно и не намного ли проще — раствориться в серой массе и просто плыть по течению?