Мария Захарова - Все, что осталось от любви

— И что вы собираетесь делать? — риторический вопрос уже давно не требующий ответа.

Она наперед знала весь расклад, шаг за шагом, с легчайшими заносами на поворотах и конечную цель, когда тропа повернет в привычное русло и все повториться вновь, с небольшими вариациями никак не влияющими на суть вещей. — Где он сейчас?

— У Ленки. Она вчера звонила, сказала, что объявился.

— Что ж, скоро придет домой, проситься назад. — И грустно и смешно.

Единственное, что на самом деле цепляло, так это жалость. Мать жалко. Ей как всегда достанется больше других. Причем от всех понемногу. Страшно было осознавать, что и она внесет свою лепту. Осмысленно или нет, но добавит в материнское сердце ложку боли.

— Больше я его домой не пущу. — Так и хотелось сказать: «Мам!», — вложить в одно слово все свое недоверие к прозвучавшему, повторявшемуся уже не впервой, но не сейчас, не в этот раз.

— Вот, держи. — Отец протянул ей листок бумаги, — Посмотри на художество. Он «повыпендриваться» решил.

Взгляд заскользил по корявым строчкам, отпечатывая каждое слово, подтверждающее байку: виноваты все, но не я. Как все обычно и предсказуемо. У всех жизнь как жизнь, а у него приключение со знаком минус.

«Мам!

Простите, если сможете. Я сначала хотел отца дождаться, поговорить с ним, но не выдержал, струсил. Ленка как узнала, сразу собралась и уехала. И я не вытерпел.

Мам. Простите. Я просто покататься хотел, повыпендриваться, но не вышло. На днях зайду с отцом поговорить, объясниться.

Васек».

— Пап, и что теперь? Сильно?

— Ну, как тебе сказать. Я заявил в милицию. Там на бампере кровь, вдруг сбили кого.

— Кровь?

— Да непонятно.

— Сильно разбил?

— Хочешь, иди посмотри. — Отец устало вздохнул. — Бампер, капот, фары. Радиатор потек. Не знаю, возможно, двигатель накрылся, если они без радиатора ехали. Оценили примерно тысяч на семьдесят.

Она посмотрела на мать, и захотелось убить своими руками, за все разбитые надежды и ожидания, слезы и нервы, потраченные на благо сына, которому нет дела до чужих страданий, который каждый раз выкидывая очередной фортель, прикрывается элементарным: «Прости», — столь узким и всеобъемлющим одновременно.

Вопросом о том, когда все это закончится, уже никто не задавался. Еще предпринимались вялые попытки перевоспитания тридцатипятилетнего заблудшего, но время было упущено так давно, что установить точную дату потери не представлялось возможным, и лишь только искалеченные жизни, одна по собственной воле, другие в силу обстоятельств и средств, сосуществовали в едином пространстве и времени, завязанные на непреодолимом кровном родстве. И эти отношения связующие мир в длинную цепь родных, близких, братьев, сестер, кузин и так до бесконечности определялись чувствами ответственности и долга, которые зачастую уродовали больше, чем может показаться.

— Пап, что в милиции говорят?

— А что они могут? Следователь у меня спросил, что я хочу. Ну, я и ответил, может посадят, хоть немного спокойно поживем. А он, нет, не посадят. К шестидесятилетию победы будет амнистия.

Она вышла на пять минут за хлебом, торопясь быстрее вернуться домой, готовить ужин к возвращению отца.

— Маша, иди сюда, — перед подъездом ее остановил Василий Петрович, маленький усохший старик, сосед с первого этажа. — Присядь. — Она попыталась ускользнуть, сославшись на занятость, но он настаивал.

— Он вошел вот так, — Василий Петрович указал рукой на газовую трубу, очертил линию вдоль окон и остановился на балконе. — Оторвал сетку и залез. Потом вышел через дверь с сумкой. — Его рука, вытянутая параллельно дому, чуть подрагивала.

— Спасибо, — пробормотала она, сорвавшись с места. Спеша попасть с дом, громко хлопнула входной дверью и замерла на пороге комнаты, заметив, что нет видека. В голове лихорадочно билось, — Что еще? — кинулась проверять золото. Шкатулка перевернута, пропали браслет, кольца, подвеска. — Сволочь! Я сама тебя посажу!

Около двух часов она проторчала в милиции, ожидая следователя. Ее принял небольшого роста и неопределенного возраста человек с сурово сжатыми губами и безразличным взглядом. Его реплики были лаконичны, по существу.

— По какому вопросу?

Она изложила суть дела, иногда запинаясь от волнения и злости, иногда от того, что не находила слов.

— Я не могу принять у вас заявление.

— Почему?

— Я приму, а потом заявятся ваши родители и откажутся предъявлять обвинение. Вы лучше сначала с ними поговорите. — Она потеряла дар речи от несправедливости происходящего, а он взялся за телефон, давая понять, что прием окончен.

Так быстро она никогда не бегала. Зажав в руках шлепки, летела домой, не разбирая дороги, не обращая внимания на удивленных прохожих, с мокрыми дорожками на щеках и колотящимся сердцем.

Отец выслушал ее сбивчивый рассказ внимательно, ничего не спрашивая и не перебивая. Единственным что он сказал, было:

— У тебя не приняли, у меня примут. — Мать не возражала, казалось, что она смирилась с неизбежным.

Ему дали два года. На суде он своей вины не отрицал, не смотрел ей в глаза, а она переживала, испытывая чувство вины, но не перед ним.

— Прости.

Шаткой походкой «радедорма», «феназепама» и еще какой-то ерунды, он добрался до кухни, взял приму и закурил. Его слегка колотило. Неприятное зрелище, но она привыкла.

— Чего тебе не лежится? — промычал что-то невнятное, роняя пепел и грозя свалится с табуретки.

Подобное зрелище она наблюдала уже вторую неделю. Оно стало неотъемлемым украшением каждого утра, дня, вечера, да и суток в целом. Название носило крайне расплывчатое, с заковыркой, смотря с какой стороны подойти. Для родителей оно определялось звучным и многообещающим словом «лечение», для него не менее звучным — очередная попытка слезть с иглы, а для нее — вечное издевательство.

Издевательством это было в силу бесчисленного множества причин, но самое главное то, что именно она являлась ответственным наблюдателем, именно ей приходилось целыми днями сидеть дома и следить за тем, чтобы это так называемое лечение не прекратилось стараниями больного, улизнувшего из дома в поисках дозы.

Так и хотелось закричать: «Иди к черту», — запустить в него чашкой и закатить истерику, но… Необозримое количество этих «но», мешало ее жить спокойно. К этому она тоже привыкла, а потому просто налила себе чай и отправилась смотреть телевизор в ожидании пяти вечера, когда родители вернутся с работы и ее смена закончится.

Вся эта катавасия с таблетками, шатанием и прочим завершилась громким:

— Завязал.

Он вроде бы преобразился, стал прежним братом и сыном. Правда домашний арест не сняли, и пост наблюдателя оставался в силе, но, тем не менее, в воздухе в очередной раз витали надежды на светлое будущее. Отец, следуя прописной истине, что труд лучший помощник в воспитании, помог ему организовать маленький домашний бизнес. Он стал мастерить нарды, а мать вечерами ходила на вокзал к проходящим поездам их продавать. Постепенно дело пошло в гору, даже заказы появились. Хотя, в определенной мере, в этом не было ничего странного. Художественная школа за плечами, несколько курсов училища, да вообще золотые руки, при желании он мог сделать многое, причем хорошо.

Она изо дня в день наблюдала, как он возится с фанерой: рисуя, выжигая, раскрашивая и лакируя. Он вновь называл ее «Маняка» и они вроде как даже помирились

Радужное витание в облаках оборвалось с первым выходом на улицу. Это случилось первого мая. Мотив — на рынок за обувью. Он вернулся через три дня, без обуви и без денег, зато весь в ссадинах и с потерянными в процессе зрачками.

История была красивая — с драками, грабежом, подставами. Она не знала, что именно ее не устраивает, где следует искать несоответствие, которое интуитивно чувствовалось. Все сомнения и недосказанность сложились для нее в единое: «Не верю». Возобновился домашний арест, а фингал под глазом стал подарком ей на день рождения.

— Васек, — и свист за окном. Он словно ждал этого. В форточку полетел клочок бумаги.

Она стояла рядом, смотрела в окно. Солнечный майский день притягивал своим благоуханием, гипнотизировал обещаниями, выполнение которых в силу обстоятельств было отложено на потом. На улице разворачивалось привычное действо. Играли соседские ребятишки, на лавочке вот уже много лет подряд сидел Анатолий Иванович, проживший от начала и до конца свои положенные миллионы лет, ослепший по мере их протекания, но все еще узнающий окружающих на слух.

— Ты должна мне помочь. — Она машинально кивнула в ответ, и это стало началом конца.

— В смысле? Что ты хочешь?

— Пообещай, что сделаешь.

— Ты нормально скажи, а я подумаю.