Линор Горалик - Половина неба

— заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой и уповаю на него, яко той избавит тя от сети ловчей и от словесе мятежна и, плещма своими осенит тя и под криле его надеешися. От стрелы летящия во дни, от страха во тьме приходяща, от сряща и беса полуденного.

— Света, Света, вот тут говорят, что они согласились разговаривать с Хакамадой, что через час приедет Хакамада и они будут говорить, чтобы выпустить сто человек. Это та женщина сказала, которая журналист, ну, которая подходила. Ой, господи, ну, может, правда, ну господи, ну что же такое…

— Это я все виновата, Денис, это я его отпустила, я не должна была его отпускать, он и чувствовал себя с утра плохо, горло болело, я ему сказала: не ходи, но когда все идут, он разве может не пойти? Мне надо было его запереть, я не знаю, что, ну что же делать нам, ну что же нам делать?..

— Слышишь, Коля, тут кому-то пришел SMS оттуда, что им там дали соку.

— …Ну Вы представьте себе — девять лет он не приезжал сюда, девять лет, и вот позавчера они прилетели с женой, Вы можете себе такое представить?

— …подтверждение пока не поступало. Заложница сообщила, что террористы пока не высказывают желания вступить в переговоры с кем-либо еще из представителей официальных властей. По ее информации в зале находятся шестьдесят семь представителей иностранных государств, в частности: США — четыре человека, Канада — четыре человека, Швейцария — два человека, Австрия — три человека, Югославия — два человека, Германия — семь человек, Франция — три человека, Дания — два человека, Болгария — один человек.

Я увидел ее сбоку, они сидели на большой сумке — она и моя мама, спиной к спине, и я шел к ним, но на самом деле шел к ней, не чувствуя собственных ног, не чуя под собой ничего, и по мере того, как я приближался, она постепенно поворачивалась ко мне лицом и медленно поднималась, и когда я увидел ее лицо, я ее не узнал: были только обведенные красной каймой глаза и кривящийся, медленно открывающийся рот, я не видел ее месяц, перед отъездом я обедал у них дома, рассказывал сыну про поездку, обещал привезти подарок, Виктор просил меня узнать, стоит ли заказать оттуда Палм или лучше купить здесь. На ней тогда был растянутый серый домашний свитер и смешные джинсы с заплатками на коленях, она сидела в кухне на полу, курила и щекотала Андрюшу за пятку, сейчас она сидела на большой сумке и поднималась мне навстречу, длинные рукава свитера высовываются из рукавов пальто, заплатки на коленях, я не понимал, иду я или пространство само перемещается кусками, неся меня в толпе, в какой-то момент мне показалось, что я вообще стою на месте, а Маша летит на меня, и тут она ударила меня кулаками в грудь, со всего размаху, и меня с такой силой качнуло назад, что я едва устоял на ногах.

— Это ты виноват! Это ты виноват! Ты! Ты! Ты должен был заставить меня увезти его отсюда! Ты должен был заставить меня его увезти! Он мог жить в нормальной стране, но ты, ты, тебе было плевать, ты никого не любил, истукан, ты никогда никого не любишь, ты никогда его не любил, ты только хотел, чтобы я была у тебя под боком, как собака, я всю жизнь у тебя под боком, — и посмотри, что ты наделал! Как ты мог не дать мне вернуться туда, забрать его отсюда! Как ты мог! Тебе плевать было, что твой сын тут живет, в этом… в этом… тебе было плевать, лишь бы тебя ничего не заботило, ты был счастлив, что Виктор стал ему. Что Виктор. — я пытался схватить ее за руки или хотя бы увернуться от ее ударов, у меня носом шла кровь, она с мукой задохнулась и просто коротко взвыла сквозь зубы, прижав кулаки к груди, моя мама повисла у нее на руке, отец сзади держал ее за плечи, Маша вдруг замолчала и как будто перестала видеть меня, вообще перестала видеть, села на сумку, я обнял маму, и мы просто стояли там, в толпе, и на нас опускались сумерки.

Над Фрунзенской набережной медленно сгущались сумерки. Деревья на той стороне стояли голые, уже зажглись какие-то огоньки на аттракционах в ЦПКиО, шёл дождь. Я стоял, механически дёргая сломанную молнию на куртке, потом опёрся на мокрый парапет. Курить не хотелось. Ничего не хотелось. Так было только после развода. Мама тогда говорила: «Маричек, ты потеряешь сына».

Машка права, да, под боком, здесь, в Москве, где полгода мокрый снег и ещё два месяца дождь, и бензина в воздухе столько, что на Кольце иногда перехватывает дыхание. Где была наша школа — её в позапрошлом году снесли, чтобы построить дорогой кондоминиум. Где тридцать девятый ходит теперь только до Ленинского проспекта. И я тоже здесь — в этом городе, в этой стране, — чтобы ездить к ним по выходным, привозить Андрюшке подарки из командировок, думать каждый день о том, что здесь нельзя жить, ни единого дня — но это всё, что у меня есть, всё, что у меня когда-либо было. Единственное здесь посреди бесконечных там и нигде.

Я выпрямился, поставил перед собой на парапет сумку. Хассель, журнал, плёнки, вспышка в футляре, пара книг и да, вот он, Magnum, не представляю, какого калибра. Я запустил руку в карман и выудил оттуда монетку. Подбросил её, разжал ладонь, посмотрел на человека с косичкой, — приставил дуло к виску и спустил курок — три раза подряд, для верности. Щёлк-щёлк, щёлк, — кто малиновку убил? Опустил пистолет, посмотрел на шерифскую звёздочку на рукояти и, размахнувшись, забросил его в Москва-реку. Я — ответил воробей.

Пистолет закачался на серой воде и медленно-медленно поплыл к Университету. В стороне, у Крымского моста, низко, протяжно загудела баржа.