Роберт Стоун - Дамасские ворота

Как большинство жителей Иерусалима, мистер Мардикян верил, что каждому есть место и каждый на своем месте.

— Они хотят жить в Старом Иерусалиме, а Еврейский квартал не для них. Некоторые из раввинов могут отнестись к ним враждебно.

— Но почему? — удивился он.

— Они по-своему толкуют Тору. Священное Писание.

— Это воспринимается как непочтение?

— Это может быть превратно понято.

По Мардикяну было видно, что он чувствовал. Все страшились быть превратно понятыми.

— Но они зрелые, спокойные люди, — продолжала уговаривать Сония. — С уважением относятся ко всем верованиям. Они последователи Абдуллы Уолтера.

Ее задачей было убедить его в том, что она вовсе не помогает воинствующим иудеям заполучить очередную базу в городе.

— Месье Уолтер вызывай восхищение мусульман, — заметил Мардикян. — Но о нем помнят только старики. И времена теперь другие.

— Я ручаюсь за их поведение, — сказала она. — Вы знаете меня. Шебабы меня знают.

Он так долго задумчиво смотрел на нее, что она начала сомневаться, каково ее действительное положение в Старом городе и кем ее на самом деле считают.

Наконец он согласился сдать квартиру ей и позволить Де Куффу и Разиэлю поселиться там на некоторое время. Плату запросил намного выше, чем брал с Бергера, но Сония решила согласиться без возражений, полагая, что Де Куфф богат и способен осилить такую плату.

— Очень печально узнать о смерти месье Бергера, — еще раз сказал Мардикян.

Он всегда называл Бергера на французский манер: Бержер, отчего на память приходило Фоли[139].

— Как все сложно, — вздохнула Сония, когда они наконец пришли к соглашению.

Они печально улыбнулись друг другу, и он предложил ей еще кофе. Сония отказалась.

— Я думаю, — сказал Мардикян, — каждому новому поколению трудней, чем их предшественникам.

— Мы были уверены, что все будет наоборот.

— Я тоже на это надеялся, мадемуазель, когда был молодым, как вы.

Очень мило с его стороны называть ее молодой, подумала Сония. Невозможно было представить его жертвой крушения иллюзий.

Когда он убрал поднос с кофейником и собирался распрощаться с ней, Сония, повинуясь внезапному порыву, спросила:

— Как вы думаете, что станется с этим городом?

Старик воздел вверх подбородок и прикрыл глаза.

— Что будет с вами?

Она имела в виду армян. Вопрос был сродни тем, что задавала ее мать, прямые до неловкости и доброжелательные. Мать поинтересовалась бы насчет армянского народа, так же как еврейского народа, негритянского или советского.

Сония тут же пожалела, что завела об этом речь. В Иерусалиме подобные вопросы всегда отдавали лицемерием, не спасала никакая искренность. В них звучала фальшь или подозрительный интерес.

— Со мной все в порядке, — ответил Мардикян. Помолчал секунду. — А с нами, армянами? Что ж, мы улаживаем старые разногласия, и появляются новые. Такова жизнь, n'est-ce pas?[140] Но все хорошо, слава богу.

— Прекрасно, — сказала Сония, а про себя: «Барух ашем[141] и аминь!»

Ей пришло в голову, что в этом году она пропустила траурный день для армян — шествие двадцать четвертого апреля в память о резне, устроенной турками. Обычно она принимала в нем участие или, скорее, мысленно шла с ними, возжигала воображаемые свечи.

Направляясь в квартиру Бергера, она прошла ворота приюта Рибат-аль-Мансури и услышала звуки классической музыки, струнной барочной или ренессансной. Во дворе стоял мальчишка-африканец и тоже слушал, стоял замерев, с лицом искаженным, словно принюхивался к необычному запаху. Поднимаясь по ступеням, она увидела Разза и Адама, играющих дуэтом на маленькой открытой террасе. Барочная музыка изобиловала украшениями в восточном стиле, и Де Куфф играл на своей виолончели как на уде — арабской лютне. Рядом с ними на полу лежали бергеровские старая скрипка и старинный североафриканский тамбурин. Разиэль играл на блок-флейте, поглядывая во дворик, где чернокожая ребятня стучала футбольным мячом в стену. Клочок неба над тесным двориком заволакивался облаками. Легкий ветер перебирал листы нотной тетради, лежавшей рядом с ним.

Разиэль опустил флейту и сказал:

— Не знал, что здесь живут эти люди.

— И уже сотни лет, — пояснила Сония.

Вместо того чтобы вновь поднести к губам флейту, Разиэль запел. Он пел очень хорошо, красивым тенором, с легкостью переходя то на фальцет, то на пародийное контральто или псевдовосточный «скат»[142]. Затем, аккомпанируя себе на тамбурине, он запел песню, как будто бы на испанском, но, как вскоре поняла Сония, на ладино[143], — песню сладкую, как нуга.

— «Yo no digo esta canción, sino a quien conmigo va».

— «Если хочешь слушать песню мою, — перевела она, — ты должен пойти со мной».

Ее даже дрожь пробрала.

— Поняла слова? — спросил Разиэль.

— Да, вроде поняла. Не знала, что ты говоришь на ладино.

— Только пою.

— Красивые песни.

Он подвинул подушки, на которых полулежал, освобождая ей место на террасе.

— Все равно что суфийские. Это то же самое.

— По духу, — сказала она. — По духу то же самое, что суфийские.

— Сония, вера — она как губка. Отжимаешь воду, основа остается неизменной. Все есть Тора. Этот человек, — он взял ее руку и вложил в руку Де Куффа, — шейх, каким был Тарик. Аль-Газали[144] призывал христианина и еврея. Тарик Бергер сейчас с нами. Он передает твой дух этому человеку. Суфий, каббалист, садху, Франциск Ассизский — все они одно. Все поклонялись Эйн-Софу[145]. Испанские каббалисты позаимствовали понятие Троицы из каббалы. Аль-Газали был знаком с каббалой. А ты рождена еврейкой, так что это «послание» ты должна получить от твоего народа.

— Могу поверить, — сказала она. — Хочу.

— Ты и веришь. Всегда верила. Все, во что ты верила в прошлом, — истинно, — объявил он ей. — Вера в человеческое страдание, справедливость, конец изгнания — все было истинно и остается истинным. Ты слышишь меня, Сония?

— Я слышу тебя, — ответила она.

— Никогда не переставай верить в то, во что верила в прошлом. Ты скоро увидишь, что это все исполнится. Ты, наверно, спрашиваешь себя: как этот больной пожилой человек может совершить такое?

— Конечно.

— Конечно спрашиваешь. Объяснение таково: его приход все изменил. Миру, каким мы его знаем, предстоит уйти в историю. Ты — обещаю — не узнаешь его. Ты потому верила в грядущий мир, Сония, что на самом деле знала: он должен появиться.

— Я всегда это чувствовала.

— И была права. Сама это понимала. А теперь увидишь, что это происходит. Увидишь признак за признаком. Достаточно его присутствия здесь. И ты, и я, и другие добьемся, чтобы это произошло.

Она повернулась к Де Куффу и спросила:

— Это правда?

Де Куфф наклонился и ласково поцеловал ее:

— Верь лишь в то, что знаешь.

Лукас и Януш Циммер пили в погребке отеля «Американская колония». Циммер был одним из немногих иерусалимских евреев, которые часто бывали в «Американской колонии» и в кафе Восточного Иерусалима. Его похожесть на иностранца, его самоуверенность или сочетание того и другого, казалось, всегда служили ему защитой.

— Значит, пишешь о иерусалимском синдроме, — заметил Януш. — Прекрасный выбор.

— Ну, ты прямо как официант: «Прекрасный выбор»!

— Думаешь, я не был официантом? Был, уверяю тебя.

— А ты чем занимаешься? — поинтересовался Лукас. — Как насчет тех, из Цахала, с их самосудом в секторе? Собираешься писать об этом?

— Ну, — сказал Циммер, — если ты не будешь, почему не написать?

Лукас ощутил внезапный укол вины оттого, что не взялся за эту историю сам:

— Надо было бы, наверно, самому.

— Почему?

— Почему? Потому что тема синдрома безопасней. А когда начинаешь шарахаться от опасных тем, считай, что ты стал слабаком. Пора возвращаться домой и писать для туристических журнальчиков, какие предлагают в самолете.

— Американский мачизм, — сказал Циммер. — И не считай, что религиозная тема безопасней. Иначе можешь столкнуться с неприятной неожиданностью.

— Ладно, Эрнест Гросс из Коалиции по правам человека говорит, что об этом обязано сообщить какое-нибудь израильское издание. Чтобы спасти честь страны.

— Ах, ну да, — сказал Циммер. — Эрнест же цадик.

Лукасу показалось, что в голосе Циммера прозвучало презрение, хотя и не был уверен.

— Ты работал во Вьетнаме, да, Циммер?

— Работал. И не забывай, что я был на другой стороне. Работал под вашим напалмом и огнем вертолетов, под бомбами с Бэ — пятьдесят два.

— Почему вьетнамцы так хорошо сражались? — поинтересовался Лукас. — Почему так упорно? Думаешь, потому, что были такие идейные?