Артур Филлипс - Прага

— Отчего мне кажется, что шантажисткой были вы?

— Джон Прайс, вы нахальный молодой человек, и, похоже, у вас есть шанс чрезвычайно мне понравиться. Может, я отвечу на ваш вопрос, когда мы поужинаем.

— Я очень рад, что вы окажете нам честь.

За паприкашем с шампанским Надя говорит:

— Человек из газеты. Кто вы — смелый иностранный корреспондент, которому не терпится слать заметки с передовой следующего неизбежного советского вторжения?

— Если честно, скорее светский обозреватель. Летописец момента.

— Восхитительно. А принц Гамлет?

— Преподаю английский местным дикарям.

— А мы, конечно, дикари, да?

Надя накручивает седую прядь на длинный морщинистый палец, и половина мужчин за столом находит этот жест карикатурным, а другая половина — необъяснимо очаровательным.

Она говорит, что венгерка наполовину, родилась в Будапеште, а именно — во дворце на Замковом холме, но дальнейших подробностей не сообщает.

— Притом я жила в других местах, опыт проживания, как вы, американцы, говорите. У нас есть очень неудобная привычка заигрывать не с теми в мировых войнах, правда? И подвергаться нашествиям наших русских друзей в расплату за грехи. Меня вынуждали время от времени вступать в братство беглецов. Но я возвращаюсь. А теперь у нас другое нашествие — симпатичных молодых людей с Запада, которые приезжают писать о нас в газетах, обучать нас своему чересчур сложному гортанному языку и продавать нам хороший спортивный инвентарь. За наших захватчиков. — Надя поднимает бокал с шампанским, которое посоветовала Джону заказать.

— За наших захватчиков. — Один из захватнической орды звенит бокалом об ее бокал.

Скотт решает, что Надя — вроде консуматорши в клубе для джентльменов, убалтывает гостей заказывать выпивку и еду по вздутым ценам и с этого получает комиссионные. Хотя как приманка она работает на такой микроскопически особенный вкус, что Скотт недоумевает, как ей удается хоть что-то зарабатывать. Когда она говорит, Скотт наблюдает за лицом брата — и за ее лицом, когда говорит Джон.

— Я с разными членами разных семей покидала мою страну в 1919-м и возвращалась в 1923-м, уезжала опять в… 1944-м, вернулась в 1946-м, снова уехала — да, уехала, такая неотвязная привычка, да? — в 1956-м и вернулась только в прошлом году. И мне кажется, для одной жизни моих скитаний по земному шару более чем довольно.

— И вы каждый раз теряли все? — спрашивает Джон с нескрываемым ужасом.

— Деньги можно было вывезти или спрятать даже в наши темные века, Джон Прайс… Но однажды… — она негромко смеется и осторожно протыкает вилкой кубик паприкаша с курятиной, — …однажды я надеялась спасти… Ох, это длинная и глупая история. Придется начать немного раньше. В пятьдесят шестом я уже десять лет прожила в Будапеште. Я вышла за джентльмена выдающегося происхождения и культуры, но он позволил себе впутаться в антисоветский мятеж пятьдесят шестого. Когда Советы решили покончить с нами раз и навсегда, мы с мужем поняли, что надо поскорее уехать. Но мы слишком поздно сориентировались, мы были неизлечимые оптимисты. — Надя отпивает шампанского. — Нужно было довольно быстро попасть к австрийской границе, но как быстро — это было не совсем понятно. Возможная потеря денег нас не пугала — я всегда могла бы играть на фортепиано. У нас не так-то много и было, quand тете.[35] Я женщина не сентиментальная, Джон Прайс, от потери старых фотографий и каминных безделушек я бы не расхныкалась. Нет, мы пожалели только об одном. За годы совместной жизни мы собрали приличную библиотеку и хорошую коллекцию пластинок, а и то, и другое в те дни было не так легко найти. Друзья, зная наши вкусы, привозили нам книги и пластинки в подарок. Были друзья, которые работали в книжных магазинах, один был импресарио симфонического оркестра и ездил с ним, кто-то записывал нам джаз с американского радио. Мы очень гордились нашим домом: книги на венгерском, английском, немецком, французском, записи, классика, джаз. — Надя стучит по стенке бокала, и жемчужная нитка пузырьков дрожит и пляшет. — Мы никак не могли надеяться — и уж конечно в те последние дни — вывезти наши сокровища с собой из страны. Венгрия закрывала все границы, каждую прореху в своей шкуре, с ужасающей быстротой. Приходилось принять этот жребий — что наши сокровища украдут, — и мы страшно об этом жалели. Но мой прекрасный муж до самого конца был умницей. Ему пришла мысль, понимаете, из-за того что… ладно, боюсь, насчет сентиментальности я соврала. Я вообще-то неисправимая лгунья, Джон Прайс. Это ужасный недостаток моего характера, мне нужно его исправить. Я скоро исправлюсь. Ты мне поможешь. Но до тех пор не надо верить ни одному моему слову. В общем, да, он увидел, как я плачу — смешно об этом теперь говорить, — над «Алисой в Стране чудес». Не над Библией, не над Петёфи, Аранем[36] или Кишем, даже не над Толстым. Я не могла вынести прощания с моей Алисой. Он увидел, как я сижу на полу и держу «Алису», как ребенка, — оттого я и расплакалась, — держу «Алису» и пластинку Чарли Паркера «Блюз для Алисы». Сначала я рассмеялась — до тех пор эти двое не попадались мне вместе. Я пошутила сама с собой, что это песня про книжку, и вот уже я плачу, и муж, собиравший одежду для побега, так и нашел меня, увидел, как я изображаю маленькую дурочку. Он не стал браниться, что я теряю время. Он сразу понял, отчего я плачу, и сказал мне, чтó надо сделать, и так мы и сделали. Мы провели длинную ночь, составляя каталог нашей литературы и музыки. Нашей жизни и удовольствий. Мы писали по очереди. Один диктовал, второй записывал. Подумай об этой прекрасной сцене, Джон Прайс, потому что это было поистине прекрасно. У тебя дома по улицам катятся танки — там, где ты вырос, где вы с твоим Скоттом были мальчишками. Где вы влюблялись и целовали ваших первых маленьких подружек… Теперь эта улица искромсана, изорвана в клочки, танки ведь, знаешь, очень тяжелые, гораздо тяжелее обычных машин. И вот эти танки на твоей улице, а там мальчишки — почти дети, намного младше, чем ты сейчас, бросают в танки бутылки с бензином! Там взрывы отзываются в улицах, где вы играли когда-то — вы бы во что играли? В бейсбол? У завешенного окна при свечке мы с мужем черкаем и шепчемся. Послушай о чем: я тороплюсь, диктую, чтобы он только успевал записывать, что-то он сокращает, и я целую его и грожу, что убью, если потом, когда мы найдем себе новый дом, он не сможет прочесть свою стенографию. Я читаю и складываю книги и пластинки в стопки, а он записывает. Я и сейчас помню какие-то слова, которые тогда говорила, а те названия никогда не забуду. Они до сих пор вспоминаются мне без всяких причин: Бах, Бранденбургские концерты, шесть пластинок, 1939, Берлинский филармонический, дирижирует фон Караян.[37] Луи Армстронг и «Горячая семерка», 1927: «Плакса Вилли», «Блюз угрюмца», «Шаг аллигатора», «Блюз картофельной головы», «Меланхолия», «Усталый блюз», «Рэгтайм Двенадцатой улицы». Бетховен, вся музыка для виолончели и фортепиано, Рудольф Серкин и Пабло Казальс[38] в Праде, Франция, 1953, три диска. Что ты об этом думаешь, Джон Прайс? Сто тридцать один музыкальный альбом, указана каждая песня, дирижеры, даты, исполнители, города. Четырнадцать пленок на бобинах — записи радиоэфира: «Летучая мышь», «Метрополитен-опера», 1950, дирижирует Орманди[39] — он венгр, знаешь? Адели поет Лили Понс; Альфреда — Ричард Такер.[40]«Мадам Баттерфляй», 1952 в «Ла Скала», дирижирует Туллио Серафин, Рената Тебальди[41] поет Чио-Чио-сан. Арт Тэйтум[42] в эсквайр-концерте[43] в «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, США, в 1944 с Оскаром Петтифордом и Сидом Катлеттом:[44]«Милая Лоррейн», «Коктейль для двоих», «Индиана» «Бедняжка Баттерфляй». Концерт для виолончели си бемоль минор Дворжака, Пьер Фурнье[45] с Венским филармоническим, дирижирует Рафаэль Кубелик,[46]1952. Господи, они до сих пор так хорошо мне помнятся! И потом триста четыре книги. Каждого автора, каждый рассказ или стихотворение в сборниках. «Фауст» Гёте в двух томах «Молодой Вертер», на немецком. Чехов, рассказы, на венгерском. Названия, издательства и издания, описания обложки, кажд…

— Это смехотворно. Совершенный абсурд, — говорит Скотт и тут же поднимается. — Невозможно. Это было бы самоубийство. Боюсь, вы пере… — Он качает головой и, не договорив, шагает из-за стола прочь, мудро и здраво отказываясь от конфликта.

Надя улыбается своему оставшемуся слушателю и прикуривает из его рук.

— А знаете, я должна согласиться с вашим братом. Особенно слыша, как я перечисляю эти записи. Невозможно. История просто абсурдная. Не надо бы мне заворачивать такие сказки.

— Вовсе нет, пожалуйста. Не обращайте на него внимания. Мы по-настоящему даже и не братья.