Михаил Чулаки - У Пяти углов

— Да-да, растут, — вздохнула матушка. Еще одна банальная мудрость.

— А мы стареем, да не умнеем. Вы знаете, как меня сегодня надули? Цыганка, девчонка! Продала банку меда за двадцать пять рублей, трехлитровую, а там оказался вовсе не мед. Какой-то густой сироп. Ну немного пахнет медом, правда.

— За двадцать пять?! Новыми?!

— Да сколько ж можно считать старыми, Ниночка Ефимовна. Можно уже привыкнуть за двадцать лет. Деньги новые, да я — дура старая.

Вольт предельно выразительно посмотрел на Надю, Та покраснела.

— И откуда ж она взялась у вас, Элеонора Петровна?

— Позвонила в квартиру. Наверное, прошлась по всей лестнице. А к вам не звонила?

— Нет. Я не слышала, по крайней мере.

— Звонила, — коротко сообщил Вольт.

— Что ж ты, Волик, не рассказываешь?! И что же?!

— Ничего. Не купили.

— Слава богу! А то такие деньги!

— Вольт Платоныч — умный человек, не то что я. Потому я и пришла: как к умному человеку и умному психологу. Вольт Платоныч, у моих хороших знакомых ребеночек с миастенией. Три года, а он не ходит. Такой умный мальчик, прекрасно разговаривает, все понимает! Вы не могли бы с ним заняться?

Вольта удивило, что Грушева так уверенно произнесла название болезни — обычно немедики перевирают безбожно.

— Плохо, что маленький. В принципе бывает, что удается помочь. Но нужна невероятная воля: упражняться часами в течение нескольких лет. Как объяснишь ребенку, что это необходимо? И взрослые-то немногие способны на такое.

— Постарайтесь, Вольт Платоныч! Он очень умный, он все поймет! А что ребенок… Такие дети иногда развиваются лучше нормальных. И обгоняют сверстников — за счет воли. Анни Хенинг в детстве болела полиомиелитом, а стала чемпионкой мира по фигурному катанию. Вот вам волевой ребенок!

Вольт этот факт знал, разумеется, и уже вставил в будущую книгу как пример человеческих возможностей. Но откуда знает Грушева?

— Да, нужно упорство не меньше, чем у Анни Хенинг. Если он сможет… Я попробую, Элеонора Петровна, вдруг и правда у мальчика окажется чемпионская воля! Я люблю таких.

— Попробуйте, Вольт Платоныч! Такой замечательный мальчик! И родители — жалко родителей. Единственный ребенок, поздний.

— Вот именно, что поздний!

Еще не зная родителей, Вольт сразу их невзлюбил заочно: сплошной эгоизм — заводить поздних детей! Ведь сколько всяких пороков у таких! Им, видите ли, хочется ребенка, а тот потом мучайся всю жизнь!

— Зачем же это делать? Слишком большой риск — иметь позднего!

— А бывают как раз очень умненькие дети. Да и этот Максимка — такой умный!

Большое счастье — быть умным инвалидом. Уж лучше глупым.

— А может, и не будет инвалидом. Вот вы с ним позанимаетесь…

Вольт молча пожал плечами: и у взрослых редко хватает упорства на такие тренировки, какие нужны при миастении.

— Так я им дам ваш телефон, вы договоритесь. Отца зовут Сергей Георгиевич. Да вы просто запомните: родители Максимки!

Вольт опасался, что сейчас начнется новая история про Федю, непутевого внука Грушевой, вроде прошлой истории про джинсы, но Грушева быстро ушла. Мама проводила ее и вернулась в кухню. Она только что впервые услышала про несчастного Максимку, но уже была полна к нему сочувствия.

— Подумайте, какое несчастье! Что чувствуют родители, я даже не представляю! Наверное, клянут себя на чем свет стоит. Да, первого ребенка нужно родить до тридцати!

Всякое упоминание о детях в устах матушки Надя воспринимает как намек. И укор. Хотя мама ничего такого не имела в виду. Чтобы отвлечь от опасной темы, Вольт поспешно предложил:

— Съела бы ты сейчас голубцы, пока теплые.

— Нет, подожду Петюнчика. Я все-таки верю, что он придет, как обещал. — Будто он уже не опоздал на сорок восемь минут. — Такое блаженство, что он приехал, такое блаженство! Вот даже след остался, так он поцеловал. Вот!

Матушка попыталась продемонстрировать след, но Вольт стыдливо отвернулся.

Да, я тебе не рассказывала: Петюнчик, когда относил мою папку в Союз, знаешь кого там встретил? Сына Десятниковой. Ты его не помнишь?

— Нет.

Вольт редко помнит тех, кто ему неинтересен.

— А Петюнчик помнит, сразу узнал. Мы когда-то вместе снимали дачу в Рождествено. Лет двадцать назад, а Петюнчик узнал: он такой внимательный! Это я ей позвонила, что сегодня выставком, вот сын и принес работы, потому что она больна. Вдруг вспомнила ее и пожалела: в Союз она так и не прошла, знакомые ее не любят — жалко человека. Правда, она язва, потому ее и не любят: всегда норовит сказать гадость. Мы когда-то вместе занимались еще в студии у Рукавишникова, там была такая Невзорова. И как-то пришла в новой шляпке. Стоит, помню, Невзорова перед зеркалом, поправляет новую шляпку, довольна, а Десятникова подходит сзади и говорит: «Все равно уродина!» Ну ты подумай! Невзорова потом буквально плакала: «Что я ей такого сделала?» И мне однажды съязвила. Уже когда меня приняли в Союз, встречает: «Ишь раздобрела, как купчиха!» Вот такая! Понятно, что ее не любят. Но все-таки жалко, потому что одинокая, несчастная. Где это сказано: «Язык мой — враг мой!» Не в Библии? Ведь мудро, хоть и в Библии.

Вот чего Вольт никак не понимал: как можно жалеть такую стерву? Звонить ей, чтобы несла работы на выставку! Если это и есть хваленая доброта, то не надо такой доброты! Каждый должен получать то, что заслужил! А от такой доброты сволочам раздолье: разводятся от нее, как клопы!

Так разозлился от матушкиного умильного рассказа, что не сразу дошла Надина фраза:

— Не «хотя», а потому и мудрость, что в Библии. В ней, Нина Ефимовна, сплошная мудрость. Там все сказано от и до, ничего нового потом не придумали.

Да еще неприятным нравоучительным тоном, который иногда у нее прорывается.

— Теперь, может, смотрят иначе, — беспечно сказала матушка, — нас-то учили, что в Библии один религиозный опиум.

— Да, теперь и наука признает, что в Библии все правда, и даже вся современность предсказана.

Все так же нравоучительно.

Если даже нарочно постараться, трудно сказать что-нибудь более отвратительное Вольту! Пусть бы ему говорили в глаза, что он бездарный, бессердечный, безобразный — он бы отнесся почти спокойно: злопыхательство и больше ничего. Но то, что в Библии одна сплошная мудрость и все сказано — это для него как личное оскорбление! Потому что вся его работа — мечта о прогрессе, о новой жизни, непохожей на теперешнюю, а какой может быть прогресс, если все сказано в старой-престарой книге, собрании притч, иносказаний и темных пророчеств. Зачем вообще думать, если уже все сказано? И хоть бы услышал эту пошлость от кого постороннего — ну черт бы с ним, мало ли дураков на свете! — а то от жены, которая столько раз твердила: «Я — это ты!» Нет уж! Такая Надя — чужая, нет, дальше, чем чужая, — враждебная!

Все-таки он постарался сказать спокойно, с небрежной иронией:

— Ты еще скажи, что вся история уже предсказана Нострадамусом — прошедшая, настоящая и будущая. Сейчас модно.

— Не модно, а значит, дошли до него умные люди. Поднялись до понимания. Иначе бы не читали этого Нострадалиса.

— Нострадамуса!

Надя от Вольта же и услышала впервые про Нострадамуса — недавно имел неосторожность рассказать для смеха, что вот, откопали писания почтенного алхимика, — услышала и мгновенно оказалась готовой поверить, потому что чушь, мистика, алхимия — как тут устоять? И вот уже те, кто дошли, — умные люди!

Только бы сдержаться, не высказать все при матушке: нет ничего банальнее публичной семейной сцены!

Но есть он уже не мог: не проглотить. В прямом смысле. Сидел и, чтобы немного успокоиться, раз за разом нажимал кнопку на своих электронных часах, тупо наблюдая, как на табло исправно выскакивает сегодняшняя дата.

Надя заметила и сразу озаботилась:

— Ты чего смуришь? И чай не пьешь.

О том, что он не выпьет чаю, она волнуется, а чтобы не доводить до белого каления своей мистической болтовней — такого понятия нет!

— Не хочу чаю! — Только бы сдержаться, не высказать все при матушке. — Попробую еще поработать.

Он встал и не своей, скованной походкой пошел из кухни. Матушка попыталась перехватить его по дороге:

— Сделай мне наушники. Ты же знаешь, как я берегу твой покой для работы!

Бережет! Сколько воевал за эти наушники!

— Надя сделает.

Надя вошла в комнату сразу за ним — верная Эвридика, и оглядываться не нужно — не отстанет.

— Ну чего ты смуришь? И чаю не попил. Первую самую гневную минуту Вольт перетерпел,

как всегда, и должен был уже успокоиться хоть отчасти. Но не успокоился.

— Зачем спрашивать? Если все заранее предсказано! Не надо ничего спрашивать! Значит, еще Нострадамус предвидел, что я сегодня не выпью чаю! Зачем спрашивать?