Акбилек - Аймаутов Жусипбек

Вся одежда на Акбергене с плеча Бекболата, и кормился он с его стола, да и лошадь ему была подарена им же. И женил его Бекболат. Все согласно мечтам Акбергена: вот скоро женится и сам Бекболат, станет жить отдельным аулом, а он рядом с ним в скромной юрте, будет взбивать ему кумыс, да и вообще по хозяйству аула друга хлопотать. Что еще человеку надо?

Если в подлунном мире и существует настоящая мужская дружба, то она та, что связывала Бекболата и Акбергена. И намертво скрепляла ее одна страсть — охота, без нее, как без воздуха, жизнь немыслима; все отнимала охота: руку приложить к хозяйству недосуг, даже для любовных угех минутку было жаль; отец Бекболата так и называл их — «пара свихнувшихся». При всем при этом у них были совершенно разные характеры.

Случались обстоятельства, в которых Бекболат вдруг начинал проявлять неуместное упрямство, или терялся, или впадал в крайнюю раздражительность, Акберген никогда не терял разума, всегда разряжал нужным словом накалившуюся обстановку, умел, в общем, найти выход. И в затруднительных ситуациях Бекболат частенько прибегал к советам Акбергена. Жить бы ему спокойно да ладненько, но вот благодаря другу он все время попадал во всякие передряги, и Бекболат чувствовал свою вину. Акбергену же в голову не приходило уклониться от сваливающихся на него из-за Бекболата неприятностей, если я могу, считал он, выстоять, поднять, исхитриться во имя друга, то так, значит, и должно быть. Без Акбергена тот же азарт Бекболата уже сто раз сгубил бы его, но не будь Бекболата, кто тогда сам Акберген? Никто и ничто. Они дополняли друг друга, составляли одно целое, если это можно сказать о копыте и подкове.

«Где счет, там дружбы нет», — не раз услышите за дружеским застольем. Не верьте, всему есть свой счет. И друзей, не ведущих свой счет, мы не встречали. Просто список личной выгоды и потерь заполняется глубоко под кожей, и о нем не принято говорить. Если друзья уверяют, что не знают и знать не хотят, кто кому и чем действительно обязан, то, пожалуй, или оба очень хитры или оба — безнадежные кретины. Нет никакой вечной, ни к чему не обязывающей мужской дружбы. Потому как нет такого человека, кто готов был бы напрочь забыть о своих интере сах, если мы речь ведем не об упомянутых уже кретинах.

В городе Бекболат и Акберген только и успели перекинуться парой слов о здоровье да о житье-бытье родных, с вечера так и не получилось у них в доме у Толегена поговорить по душам. Вот только сейчас в седлах в степи завязался душевный разговор. О чем же Бекболат? Конечно же, об Акбилек. Но заговорил прежде все о тех же птицах. И все никак уразуметь не мог, как же так не уследили за беркутом… Наконец Акберген отрезал:

— Нам что, в те дни до птиц дело было, что ли?

Бекболат немедля согласился:

— Да, сумасшедшие были дни. Словно звезды от нас отвернулись… Вроде снег лег ровно, а глянь, там следы зайцев нечеткие… Кто бы мог подумать, что такое несчастье свалится на меня?

— Е, на все воля Бога… Она тоже несчастная, — ответил Акберген, угадывая мысли.

Что ты имеешь в виду, что значит «несчастная»? Оттого что попала в лапы русских, или что?.. — спросил, внимательно вглядываясь в лицо друга, Бекболат.

А как ее назвать по-другому? И так все ясно, люди говорят… Обесчещена.

Бекболат стал злиться и с раздражением заметил:

Да кому вообще удалось тоща чесгь-то свою сохранить? Так получилось.

Е, судьба. Кто бы мог подумать, что не видать ей платка невесты?..

Бекболат усмехнулся, понимая, к чему клонит друг.

Ты к чему это?

Да ни к чему, — улыбнулся Акберген.

Понятно: не решился сказать о том, что теперь и речи не может бьпь о женитьбе на Акбилек.

Что у тебя на уме? Мне сгьщигься нечего! — недовольно воскликнул Бекболат.

Лицо Акбергена застыло, морозно все-таки… С трудом, но твердо проговорил, еле шевеля губами:

— И не думал тебя стыдить. Сам знаешь, мне это ни к чему. Просто не знаю, что сказать…

Сам-то что думаешь? Ты прежде чем сердиться, объяснил бы мне, непонятливому… Что теперь нам делать? Даже представить себе не могла башка моя черная, что такое возможно на этом белом свете…

После такой тирады сердце Бекболата смягчилось. Обнял друга, хотел даже поцеловать, чего в жизни никогда не делал, да передумал.

Прежде — Бог, а затем ты, мой друг, ближе всех ко мне. Никогда ничего от тебя не утаивал. И сейчас не собираюсь. Кроме тебя мне и посоветоваться не с кем. Думаю я о ней… Мне бы об отце порасспросить тебя, о матери, а я об Акбилек… и не говорить о ней не могу, и говорить не рад. Да ты и сам видишь… Ладно, дела обстоят так…

И заговорил, начав чуть ли не с юношеских грез о прекрасной девушке; как, увидев Акбилек, сражен был наповал… целую поэму сочинил на ходу. А завершил ее так:

Что случилось, то случилось. Написано, что ли, на моем лбу, что я неудачник? Хотя… не знаю. Жениться все равно надо. А искать новую невесту, отца отправлять свататься… целая морока. На все воля божья, как бы там ни было, люди что хотят, то пусть и говорят, а я сам по себе… хочу на ней жениться, — и, вздохнув, замолк.

Пока Бекболат говорил, Акберген с понимающим видом кивал и поддакивал: «Е, е», мол, прав ты во всем. А когда замолчал, то принялся каяться и уверять, что с этой минуты с ним заодно. Но в отличие от Бекболата говорил не столь пространно и эмоционально, а с рас­становкой. Подчеркнул:

Если ты так задумал, то что тут сказать против? Друг-то один, как говорят, врагов много… Вот их-то надо бы нам опасаться, надо нам подумать, все взвесить, вде отмолчаться, что кому сказать, подвести все так, чтобы верно все было… Твоя любовь — твой закон.

Закон, конечно, крепкое слово, но все равно Бекболат чувствовал, что он должен оправдываться даже перед самым близким другом:

— Как Бог распорядится… а мне остается ждать. Не моя вина в том, что случилось. Беда

как с неба упала. Кто от такой прикроется? Если говорить начистоту, много ли в той округе женщин, которых русские солдаты не потискали? Целые армии прошли: белая, красная, черная… Но что-то я не слышал, чтобы кто-то из них заявлял себя порченой бабой. И в нетронутом гнезде найдешь расколотое яйцо. Земля и та трескается… А сегодня все, чем мы дорожили, изуродовано клинком, — показалось, что тут-то он уж окончательно уложил друга своими аргументами на обе лопатки.

«Че сть изуродованного», — подумал Акберген, но спорить дальше не стал.

— И все же, что скажут люди? А наши дома как на это посмотрят?

— Люди уже сказали, нечего им больше добавить. А у меня лишнего уха нет выслушивать все, о чем болтают люди… Те, кто своих дочерей и сестренок сами не уберегли, наверное, рады слышать об Акбилек. Позлорадствуют чуток, ну и пусть им. Ну а те родичи, кто хоть чуть питает к нам сочувствие, не осудят меня пока. Со стороны же Акбилек тоже промолчат. И вообще, лучше жениться на Акбилек, чем на Бочке какой-нибудь.

Друзья рассмеялись. Была у них в ауле старая дева — бестолковая, крикливая, кривоногая, с вздутым животом. Взяли все же ее в жены, радуйся тихо да рожай детей, нет: разговора не было, чтобы кривоногая не заявляла, что вышла замуж непорочной девицей. Дразнили эту страшную, как смерть, женщину недоросли Бекболат и Акберген с каким-то бессмысленным остервенением, донельзя безжалостно.

Оставшийся путь до аула джигиты проговорили только о женщинах. Тема для молодых мужчин бесконечная. Наших двух героев она неспособна утомить, особенно когда речь у них зашла о леших в общении особах. Нам же она, признаться, уже скучна. Так что не станем дальше ее развивать.

Джигиты треплются, гогочут до слез, довольны.

У Бекболата чуть легче стало на сердце.

Балташ вошел в кабинет.

Накрытый красным полотном стол. Чернильница из серого пятнистого камня, стаканчик для ручек, подсвечник, скрепки. Обитое бархатом кресло. Мебель полированная. Стол — хоть шатер на нем раскрывай. Справа — портрет Ленина, слева — Сталина. На столе телефон. Протянул руку — электрическая кнопка. Нажал пальчиком, по звонку бежит, склонив голову, секретарь.