Д. Томас - Вкушая Павлову

Известие о мощном наступлении войск союзников на наши позиции на Ипре. Мы их вроде бы сдерживаем, но потери (читаю между строк) с обеих сторон большие. Тем не менее не могу толком думать ни о чем, кроме ситуации с Мартой. Она сообщила мне, что Филипп предложил учить ее бриджу. И тут же объявила, что идет к нему домой. А он почему не может сюда прийти? — спросил я. А почему это он должен приходить? — переходит в наступление она. Ведь это он оказывает мне любезность. Ее слова — сплошной обман, и она знала, что я это знаю. Кто еще там будет? — Прислуга будет. Почему это меня так волнует? Поинтересовался, как он вообще собирается ее учить бриджу, если их будет всего двое. С двумя болванами, — сказала она, схватила пальто и выскочила на улицу…

Марта:

— Мы играли в бридж, вот и все. А чем еще, по-твоему, я могла заниматься с импотентом?

Я:

— Много чем. Он мог тебе сосать.

Марта:

— Не думаю, чтобы это доставило ему удовольствие…

Марта провела у Бауэра целый день. Все это время я ходил взад-вперед, мучимый ревностью. Кете Бауэр все еще в отъезде. Я решаюсь застукать их в их гнездышке; отправляюсь туда свежим весенним днем, а в голове зимние, леденящие мысли. Сворачиваю на дорожку, ведущую к его дому, и вижу в окне их неясные силуэты — голова к голове. Бауэр замечает меня и машет рукой. Я машу в ответ и при этом чувствую себя идиотом. Слуга отворяет дверь. Бауэр встречает меня любезно, Марта — гораздо холодней. Я жалуюсь на скуку. Поскольку я не работаю, не могу работать, — вот и захотелось компании. Бауэр показывает на разбросанные карты: «Хотите поучиться бриджу, профессор?» Я отказываюсь. Марта, скрывая недовольство, демонстрирует якобы воодушевление…

Весь вечер провел с Мартой, обсуждали ее взаимоотношения с Бауэром — разговор то раздраженный, то дружелюбный. Марта: «Самое главное — это дружба. Если же и есть сексуальное влечение, то его, конечно, можно как-то преодолеть»… «Я была бы счастлива, если бы мы могли хоть раз в месяц встречаться где-нибудь в другом месте; но он всего боится. У тебя же есть личные дружеские отношения с женщинами. С фрау Саломе, например; с фрау Экштейн. Я ни о чем тебя не спрашиваю; но почему и мне нельзя?»… Я: «Разве у моего беспокойства нет оснований?» Марта, после долгого раздумья: «Есть основания. Я понимаю, что ты чувствуешь. Но твое беспокойство и реальные факты несопоставимы». Подумав еще минуту: «Если бы я когда-нибудь почувствовала, что ты немного увлекся кем-то другим, то, думаю, я бы позволила тебе самому со всем этим разобраться. Я бы не сомневалась, что ты мне верен. А если и неверен, то ненадолго. А если и надолго, то все равно это не конец света». Ишь ты, как говорит: тон убедительный, рациональный — ну вылитый психоаналитик; ну вылитый я…

Сегодня, перед тем как удалиться в свою спальню, она тепло целует меня на ночь. Начало неплохое… Я ей уже сказал, что снова в нее влюбился. Она говорит, что ей это приятно, но мне той же монетой не платит. «У меня всю жизнь была одна проблема, — говорит она. — Проблема секса в длительном браке. И что плохого в том, чтобы использовать влечение к кому-то другому как стимулятор? Флисс, по всей видимости, использовал Минну, чтобы внести живительную струю в свой брак, но ведь при этом и она получала удовольствие. Что в этом плохого?» Я: «Но мне-то достаточно одной тебя». Она: «А вот и нет. Ты использовал Филиппа». Это правда — несколько раз, занимаясь с ней любовью, я говорил о ней и Филиппе, о возможности их (ограниченной) связи…

Она там учится играть в бридж, а я ищу ее стихи. Не могу их найти: она взяла их с собой, показать ему! Нахожу нечто другое — незаконченное письмо: «Неужели всего час назад мы сидели рядом и разговаривали? Ну почему ты прячешь чувства? Кому он нужен — этот бридж? У меня голова разболелась, до того я хотела поговорить с тобой о чувствах и переживаниях, а не подавлять все это в себе…» Я впадаю в ледяное оцепенение. Жизни во мне не больше, чем в моих статуэтках. Она возвращается, внешне вполне спокойная, я предъявляю ей письмо. Это застает ее врасплох; молчит, ищет какое-то оправдание; вот ведь сука — поднаторела за эти дни в рациональных объяснениях. Говорит, что я не имею права рыться в ее вещах. Соглашаюсь. Говорит, что я сущий ребенок. Соглашаюсь. Она говорит: «Это черновик стихотворения. Если бы я успела его закончить, прежде чем ты его прочитал, ты бы это понял. Я бы сама тебе его показала…»

Прячусь в кустах у дома Бауэра и гляжу в бинокль (русский армейский бинокль, присланный Мартином) на окно, в котором — они. Странно видеть их так близко — они шевелят губами, улыбаются, но не издают ни звука. Нет ни глубины, ни перспективы, поэтому, если один из них оказывается сзади другого, их тела и лица сливаются в одно целое. Меня тошнит. Я хочу, чтобы он коснулся ее руки, но боюсь этого…

глава 21

Марта полностью переменилась. С тех пор как, не выдержав атмосферы, а может быть, снедаемая ревностью, уехала Минна, дом погрузился в хаос. Наши горничные, обычно вполне надежные и трудолюбивые, оказались предоставлены сами себе и воспользовались этим. Бывало — и эти моменты для меня относительно благоприятны — Марта меня успокаивала (хотя говорится это так, чтобы я был как бы в стороне, словно они — «пара»): это не более чем флирт; от нее и Филиппа я могу не ждать никаких неприятностей; а голова в тот день у нее разболелась потому, что он не позволял ей оторваться от карт и все разумно обсудить. Она боится только, что он скрывает более опасные чувства.

— Но он исключительно порядочен, — сказала она. — После того поцелуя он ничего такого себе не позволил; да и в тот раз ты сам вынудил его на этот поцелуй.

Но, бывало, она сердилась на меня и тогда отпускала тщательно продуманные замечания, исполненные едва ли не ветхозаветной возвышенности, отчего я вновь становился маленьким мальчиком из Фрайберга; ну, например: «Или ты перестанешь меня подозревать, или то, чего ты, судя по всему, больше всего боишься, непременно произойдет».

Однажды мы гуляли по саду, и я спросил, любит ли она его. После некоторого размышления она покачала головой и ответила:

— Конечно, я об этом думала, потому что мои чувства напоминают юношескую влюбленность. И пришла к выводу, что нет, не люблю. Он мне очень, очень нравится; он мой ближайший друг; он важен для меня, а я, хочется думать, — для него; и я считаю его очень, очень сексуально привлекательным.

Я сухо заметил:

— То, что ты говоришь, ужасно похоже на любовь, Марти.

— Да, но это не любовь. Если хочешь — зови это любовью, но у меня к нему только нежное чувство. Тут другой вопрос — с каких это пор ты, Зиги, заинтересовался любовью?

Вопрос был хороший. Я всегда чувствовал, что любовь — это нечто неизвестное, такое же загадочное, как сила притяжения.

У нее был сияющий, торжествующий вид, ее приоткрытые темно-красные губы вдыхали росистый утренний воздух. Губы она стала красить с тех пор, как у них завязались отношения. Поначалу я думал, что она хочет казаться более привлекательной для меня — это было в тот короткий период сексуального безумства. Теперь перед каждым уроком бриджа она часа два наряжалась и размалевывала физиономию. Прихорашивалась перед зеркалом, разрываясь между тщеславием и недовольством собой. Если мне было два года, то Марта тянула на шестнадцать — моложе Анны. Анна, все больше отдаляясь от нас, смотрела на мать с удивленным презрением и недоумением.

Анна была очень серьезна; не умела кокетничать и не хотела. Она заявила, что, увидев в больнице мою коллегу Елену Дейч в белом халате, решила стать врачом. И, может, даже психоаналитиком. И вот теперь она смотрит на нас так, словно хочет сказать: я могу попрактиковаться на вас двоих.

А еще я мучительно размышлял о той странной болезни, что поразила Марту. Я сожалел о снисходительном замечании, сорвавшемся у меня с языка в разговоре с женихом Софи Максом: «Мне с женой и в самом деле повезло. Больше всего я ей благодарен за ее многочисленные добродетели, за детей, которые вышли не хуже других, и за то, что она никогда с ума особо не сходила и не болела слишком часто». Два года спустя она и с ума свихнулась, и заболела серьезно. Такой болезнью, от которой похоть из нее так и прет, глаза сверкают, а лицо цветет, как розовый персик. Я безнадежно влюбился в собственную жену, а она в то время влюбилась в другого мужчину. Я глубоко унижен. В то же время меня раздирают сексуальные желания.

Она не спала со мной под тем предлогом, что я и без того провожу с ней слишком много времени днем. Счастье ее омрачало только то, что сыновья были далеко (и в опасности), а я рядом. Я чувствовал, что, будь ее сыновья дома, а я где-нибудь на русском фронте, ее счастье было бы полным. Она не могла дождаться часа, когда ей надо было отправляться к Филиппу. Она сказала мне, что ее квалификация стремительно улучшается и болваны выигрывают все реже и реже. Она произнесла это так, чтобы больнее меня задеть, с садистским блеском в глазах и ухмылкой на напомаженных губах. Потом снизошла и коснулась этими губами моей щеки — а я и за это был ей благодарен.