Фигль-Мигль - Щастье

— Цивилизовать их? Зачем?

— Я родился и вырос в Городе. — Он посмотрел на меня с вызовом, с тоской на грани ненависти. — Мой отец стал изгоем.

Это всё объяснило. Конечно, он выглядел, говорил и вёл себя как человек из Города. Как человек из Города, который в Город уже никогда не вернётся.

Изгой, несмываемо запятнавший себя финансовыми преступлениями, высылался с семьей на наш берег, и его потомкам до седьмого колена был запрещён въезд в Город. Они увозили движимое имущество, деньги и детей, чья жизнь была сломана. Их страшные имена как ночные птицы пугали расходящуюся по домам компанию, их ужасные судьбы питали ночные кошмары, их позор и падение вскипали неудержимыми, необъяснимыми ночными слезами, и рассказы о них — рассказы об изгоях, все эти редкие, вопиющие, превращённые в легенду случаи — укрепляли добропорядочность богатых надёжнее всех законов.

Появился Грёма, героически удерживающий поднос с одинокой чашкой. Под мышкой секретаря вздрагивала свернутая трубочкой карта.

— Сергей Иванович, перед тем, как войти, нужно постучаться.

Парнишка, и без того красный и потный от стыда, готов был провалиться сквозь паркет, предварительно всё уронив. Канцлер пришёл ему на помощь, приняв поднос и водрузив его на кофейный столик. Заглянув в чашку, он поднял брови.

— Кофе с молоком?

Грёма заулыбался.

— С молоком и с сахаром, как вы любите.

— В следующий раз для посетителей приносите молоко, кофе и сахар по отдельности. Мои бытовые привычки не являются общеобязательными.

— Ничего, — сказал я, беря чашку. — Годится.

Николай Павлович смерил меня холодным взглядом. Грёма расстелил карту на большом столе и отошёл. Он стоял вытянувшись, постепенно приходя в себя, и в его устремлённых на Канцлера глазах я прочёл обожание и мольбу.

— Странно, что под таким руководством они не выучиваются.

— Выучиваются. Но я каждый месяц беру нового ординарца. Таким образом, все гвардейцы рано или поздно получат минимальное воспитание и смогут послужить образцом для своих сограждан и близких.

Грёма вздрогнул.

— Канц… Николай Павлович! — позвал он. — Оставьте меня при себе насовсем, пожа… пожалуйста. Я всему выучусь, я…

— Сергей Иванович, нельзя перебивать беседующих, — машинально отозвался Канцлер. — Что до ваших слов, то поверьте: вас ждут новые и интересные — поинтереснее кофейника — поручения. Да и я никуда не денусь. Вы ведь знаете: я всегда здесь.

— После меня Чекушку возьмете, да? Так он прежде умрёт, чем научится руки мыть и харю свою не совать в барскую посуду…

— Сергей Иванович! — Канцлер поспешно ретировался к окну (полагаю, в ужасе от этого неприличного препирательства). — Вы ведете себя как ребёнок. Константин Кириллович, безусловно, овладеет искусством мыть руки столь же успешно, как это сделали вы. А вы — вы не должны презирать ваших же товарищей… — Он не сразу смог придумать, почему бы их нельзя было презирать. — …Помните, что испытания придут ко всем. А теперь попрошу вас пройти в канцелярию и обналичить чек. — Он нехотя вернулся к столу, достал из ящика зелёную бумажку и что-то на ней черкнул. — Я вас вызову.

Мы склонились над картой. Она была почти такая же, как у Фиговидца, только больше, и районы к востоку и юго-востоку от Охты были исчерканы тревожными красными стрелками. Варвары, стало быть, наступали.

— Да, и вот ещё что. Буду вам признателен за пару сеансов.

— Для вас?

— Да, лично для меня.

— В счёт оплаты конвоя?

— Ценю ваш юмор. Я заплачу наличными. На услуги контрабандистов одной водки не хватит.

— Кстати, почему такие проблемы с египетскими?

Канцлер подарил меня очередным куском льда.

— Потому что гашиш, не нанося большого вреда здоровью, растлевает душу. Потому что умиротворённая и беззаботная душа всегда будет лёгкой добычей для всех, кто её пожелает. Потому что сейчас не время для созерцательности. Будущее (если оно у нас будет) всё восполнит. Или я должен объяснять вам, что утончённость одних эпох зиждется на самоотречении других, им предшествовавших?

— Итак, у нас эпоха самоотречения. А фриторг? Как вы сумели их убедить?

— Это всего лишь вопрос силы. Здесь, на Охте, я сильнее фриторга.

— Охотно верю, — сказал я.

Сопровождаемый Грёмой, с пачкой новых для меня денег в кармане, я спустился вниз. Со мной и мне навстречу неслись целеустремлённые потоки юношей и девушек в синих мундирчиках, людей постарше с бумагами, свирепых, увешанных оружием мужиков в окружении новобранцев. («У варваров нет души, — ответил Канцлер на мой вопрос. — Они не побоятся убивать. Следовательно, и мы не побоимся».)

В вестибюле околачивался Фиговидец. Стоявший за конторкой дежурный гвардеец пепелил его взглядом.

— Чем незначительнее должность, тем яростнее человек отстаивает свои скудные привилегии, — невозмутимо сказал Фиговидец. — Поэтому всегда предпочтительнее, — он демонстративно разговаривал только со мной, — иметь дело с начальством. Когда человек укрепился в хорошем кресле, он не подпитывает свои амбиции за счет мелочей и охотно снисходит до пустяковой услуги. Ну что, собственно, я спросил у этого злополучного? Всего лишь поинтересовался — в мягкой, вежливой, деликатной форме, — как пройти…

— Ты меня ваще за таракана держишь, — прошипел дежурный.

— Вы сами себя так позиционируете. Я просто реагирую.

— Я вот те ща среагирую!

— Пацаны, пацаны! — Грёма поспешно втиснулся между ними. — Все нервные, все смелые, хватит!

— Грёма! — обиженно начал дежурный. — Я с ним по уставу, а он…

— Меня зовут Сергей Иванович, — отрезал Грёма. — Запиши в журнал: «Разноглазый, двадцать ноль-ноль». Пропустишь его. И умойся ты наконец, Чекушка, тьфу, Костя!

Мы постояли на набережной, и я рассказал новости. Фарисей замирает, глядя на тот берег, на Смольный собор, на воду.

— Представляю, — говорит он, — как он целыми днями стоит у окна и знает, что всю жизнь будет смотреть туда вот так, через реку. Сын изгоя…

— А с В.О. изгоняют?

— Так, как из Города, нет. У нас в ходу остракизм.

— Это не одно и то же?

— Остракизм — не изгнание, а просто бойкот. Запрет на профессиональную деятельность, и никто не подаст тебе руки… Но прочь не гонят и платят пенсию. По инвалидности.

— А дети?

— Если отрекутся, всё будет нормально.

— А если нет?

— Значит, остракизм будет распространен и на них. — Он пожимает плечами. — Я все думаю, не остаться ли мне — потом, после экспедиции — с анархистами?

— Не торопись.

Злобай (нацепив белый поварской колпак) и Муха (в передничке) готовили обед. Жёвка уже что-то жевал. Незнакомый анархист читал на диване. Ничем не показывая, что заметил наше присутствие, он перевернул страницу и осторожно отвел за ухо прядь длинных, исключительно грязных волос. Злобай появился в комнате, вытирая руки, и встревоженно на меня глянул.

— Это Недаш, — кивнул он в сторону дивана. — Ну как прошло?

— Нормально. Канцлер нас вышлет в нужном направлении через пару дней. Где мне можно прилечь до вечера?

— Анархисты не дают приют прихвостням правительства, — сказал Недаш, поднимая аккуратные глаза. Его тонкое бледное лицо в грязном косматом обрамлении неприятно напомнило мне портреты мучеников.

— Верно, — сказал я. — Анархисты их только закладывают.

— Разноглазый! — воскликнули сразу двое: Фиговидец — шокированно, Злобай — оскорблённо.

— Вас увидели во фриторге, — лениво сказал Недаш.

— Верно. И заодно увидели, в каком подъезде нас ждать. Хорошее у кого-то зрение, да, Злобай? Всем бы такое.

— Я пошел по товарищам, — угрюмо сказал Злобай. — Возвращаюсь, Фиг мне говорит, что тебя забрали. Забрали, отпустили, обошлось же? Сейчас поедим, спать ляжешь, если надо…

— Злобай, — сказал Недаш настойчиво, — этому отребью человечества не место в доме честного товарища.

— Злобай, — сказал я, — мне просто интересно. Ну, стукнул и стукнул, дело житейское. Как честный товарищ…

— Я НЕ СТУЧАЛ!

— Какой ты неотвязчивый, — сказал Недаш, поднимаясь. — Ну я их проинформировал в обмен на информацию о некоторых наших товарищах. Помолчи, Злобай. Жизнь наших товарищей уж наверное нам дороже, чем спокойный сон заезжих пижонов и приспешников.

— Чьи это мы приспешники? — подпрыгнул Фиговидец.

— Всегда найдутся эксплуататоры, дорого оплачивающие услуги умственных проституток.

— И всегда найдут демагоги, соскребающие дерьмо со всех окрестных жоп, кроме собственной!

— Шшшш, — сказал я и посмотрел на Злобая. — А ты, пожалуй, знал, что он так поступит. — Я перехватил руку Фиговидца, который намеревался нечто то ли сказать, то ли сделать. — Вот и разобрались. Давайте и правда пообедаем.