Джон Фанте - Спроси у пыли

— Сэмми нет в городе. Он уехал.

Если она рассчитывала, что я поинтересуюсь его местонахождением, то глубоко ошибалась. Я забросил ноги на стол и закурил.

— А как насчет остальных твоих дружков? — вырвалось у меня, о чем я сразу же пожалел.

Я попробовал смягчить оплошность невинной улыбкой. Уголки ее губ ответили взаимностью, но с большим усилием.

— У меня нет больше никаких дружков, — проговорила она.

— Конечно, — поспешил согласиться я, с легкой долей сарказма. — Я все понимаю. Забудем эту опрометчивую ремарку.

Некоторое время она молчала. Я изображал беззаботность, что-то насвистывая.

— Почему ты такой злой? — вдруг снова заговорила она.

— Злой? Дорогуша моя, я в одинаковой степени люблю всех тварей: как людей, так и животных. В моей системе отсутствует и мельчайшая доля враждебности. И, раз уж на то пошло, нельзя быть злыднем и великим писателем одновременно.

Издевка блеснула в ее глазах.

— А ты великий писатель?

— Ну, этого тебе никогда не понять.

Она закусила нижнюю губу своими белыми острыми зубами и бросила взгляд сначала на окно, потом на дверь, словно зверек, пойманный в ловушку.

— Вот поэтому я и пришла к тебе, — сказала она, снова улыбаясь.

Ее пальцы мяли и теребили лежащие на коленях конверты, и это возбуждало меня, ее собственные пальчики касались ее колен, ласкали и поглаживали ее собственную плоть.

Камилла принесла два конверта. Раскрыв один из них, она извлекла что-то вроде рукописи. Я взял бумаги, это был рассказ Сэмуэля Виггинса, обратный адрес: до востребования, Сан-Хуан, Калифорния. Назывался рассказ «Трезвенник Гатлинг» и начинался так: «Трезвенник Гатлинг не искал себе проблем, чего не скажешь о других конокрадах из Аризоны. Лучше уберите подальше свои пушки и затаитесь, если вы увидели одного из детинушек Гатлинга. Проблема проблем была в том, что неприятности сами находили Гатлингов. Они не терпели Техасских рейнджеров в Аризоне, поэтому предпочитали сначала стрелять, а уж потом разбираться, кто кого убил. Так они поступали и в Штате Одинокой звезды, где мужчины были мужчинами, а женщины любили готовить еду для таких ловких наездников и метких стрелков, как Гатлинг. А он был самым крутым мужиком в штате».

Это был первый абзац.

— Белиберда, — резюмировал я.

— Помоги ему.

И Камилла поведала, что в этом году автор умрет, что он уехал из Лос-Анджелеса и поселился где-то на краю пустыни Санта-Эн. Живет в лачуге и лихорадочно пишет. Всю свою жизнь он мечтал писать. И вот сейчас, когда осталось слишком мало времени, его мечта сбылась.

— Ну а мне-то что до этого?

— Но ведь он умирает.

— Никто не вечен.

Я посмотрел вторую рукопись. Примерно то же самое.

— Полная чушь, — сказал я, покачивая головой.

— Да я знаю. Но, может быть, ты как-нибудь исправишь? Он отдаст тебе половину от гонорара.

— Деньги мне не нужны. Я получаю за свои вещи.

Она встала, приблизилась, положила руки мне на плечи и заглянула в лицо. Ноздри мои уловили ее теплое душистое дыхание, я увидел свое отражение в огромных глазах, и неистовое, чуть ли не до тошноты, Желание скрутило меня.

— А для меня ты сделаешь это?

— Для тебя? Для тебя — да.

Она поцеловала меня. Бандини — марионетка — получает авансом обильно-страстный поцелуй за услуги, которые он намерен оказать. Я аккуратно отстранился.

— Нет необходимости целовать меня. Я сделаю, что смогу.

Пока она стояла перед зеркалом и подкрашивала губы, я рассматривал рукописи и, когда увидел обратный адрес, у меня возникли кое-какие соображения на сей счет. Сан-Хуан, Калифорния.

— Я напишу письмо-рецензию на его произведения.

— Нет, этого не надо делать. Я зайду к тебе, заберу бумаги и сама отошлю ему.

Вот что она мне ответила, но ты не проведешь меня, Камилла, потому что память о той злополучной ночи на пляже просто написана на твоей презрительной физиономии. И за это я ненавижу тебя. Ох, Господи, как ты мне омерзительна!

— Хорошо, — согласился я. — Думаю, так будет лучше. Приходи завтра вечером.

Она язвительно ухмылялась — не лицом, не губами, но всем нутром своим.

— В котором часу мне прийти?

— Когда ты заканчиваешь работу?

Она защелкнула свою сумочку и бросила на меня беглый взгляд.

— Ты же знаешь, когда я заканчиваю.

Я поимею тебя, Камилла. Ох, как я поимею тебя когда-нибудь!

— Ну, вот тогда и приходи.

Она подошла к двери и взялась за ручку.

— Спокойной ночи, Артуро.

— Я провожу тебя до вестибюля.

— Не надо этих глупостей.

Дверь закрылась. Я стоял посередине комнаты и вслушивался в удаляющиеся по лестнице шаги. Я чувствовал, что бледнею. Страшное оскорбление. Безумие охватило меня, я запустил пальцы в волосы, и душераздирающий вопль вырвался из моей глотки, когда я сжал кулаки. Я стал метаться по комнате, то осыпая свою голову ударами кулаков, то крепко обнимая себя, я пытался вытравить ее мерзкий образ из своей памяти, задушить любое ее присутствие в своем сознании, я сам задыхался от ненависти.

Но этому вулкану ненависти нужно было выплеснуться, и поэтому больной человек на краю пустыни должен поплатиться за все. Я поимею и тебя, Сэмми. Я сотру тебя в порошок, я сделаю так, что ты пожалеешь, что не подох и не был похоронен давным-давно. Перо могущественнее меча, Сэмми-бой, и перо Артуро Бандини еще не утратило силу. Теперь мое время пришло, сэр. И вы получите все сполна.

Я сел и дочитал его писанину. Я сделал замечания по поводу каждого словосочетания, предложения и абзаца. Писал он скверно, первые потуги, топорная работа, мутная история, нелепая и абсурдная. Час за часом я просиживал над рукописью, истребляя сигареты и безумно хохоча над автором, злорадствуя и весело потирая руки. Ну, парень, я и закатаю тебе! Подскочив со стула, я заходил по комнате, давясь от самодовольства и боксируя с тенью: «Лови, Сэмми-бой, и еще, а как тебе нравится мой левый хук? А что скажешь насчет встречного с правой? Бац! Шмац! Хоп! Шлеп! Аут!»

Отвернувшись от поверженного, я наткнулся взглядом на смятую кровать, там сидела Камилла. Чувственные контуры углубления, оставленного на синем шенилевом покрывале, повторяли формы ее бедер и ягодиц. Я мгновенно позабыл о Сэмми. Обуреваемый диким желанием, я рухнул на колени перед кроватью и с благоговением стал покрывать поцелуями вожделенную впадину.

— Камилла, я люблю тебя!

Когда возбуждение выплеснулось, оставив за собой пустоту, я поднялся с колен, презирая себя, грязного и отвратительного Артуро Бандини, ничтожного пса. Со зловещей решимостью я уселся за стол и стал строчить критическое письмо, адресованное Сэмми.

«Дорогой Сэмми,

Эта маленькая шлюшка была у меня сегодня ночью, вы знаете о ком я, Сэмми, да, об этой мужланке с восхитительной фигурой и мозгами макаки. Она представила мне рукопись, предположительно написанную вами. Кроме того, она сообщила, что над вами нависла смертельная опасность. Учитывая все эти заурядные обстоятельства, я должен был бы назвать сложившую ситуацию трагической. Но, ознакомившись с содержанием ваших рукописей, я вынужден заявить прямо и откровенно, что ваш преждевременный уход есть большая удача для всех. Вы не можете писать, Сэмми. И мой вам совет — посвятите остаток дней приведению в порядок своей глупой души, перед тем как покинуть этот мир, который, кстати, вздохнет с облегчением в связи с вашим отбытием. Хотелось бы сказать чистосердечно, мне жаль вас. Конечно, было бы неплохо оставить потомкам нечто вроде памятника о своем пребывании на этой бренной земле, но так как невозможность этого столь очевидна, мой вам совет: проведите финальные дни без горечи. Судьба сыграла с вами злую шутку — смиритесь. Надеюсь, вы и сами рады, что скоро все будет кончено и факт вашего бумагомарательства никогда не получит широкой огласки. Уверен, что выражу чаяния всех благоразумных и цивилизованных людей, когда попрошу вас уничтожить кучу ваших литературных испражнений и забыть навсегда о пере и бумаге. То же самoe касается и печатной машинки, если таковая у вас имеется. Ибо даже распечатка вашей рукописи является позорным поступком. Если же, не смотря ни на что, вы сочтете возможным упорствовать в своих жалких потугах, ради всего святого, пришлите мне результаты вашего усердия. По крайней мере, я осведомлен о ваших обстоятельствах. Не умышленно, конечно».

Вот так— изысканно и убийственно исчерпывающе. Я собрал листы рукописи и вместе с письмом засунул в конверт, запечатал его, написал адрес: «Сэмуэлю Вигеннсу, до востребования, Сан-Хуан, Калифорния». Определив конверт в задний карман брюк, я вышел из отеля и направился к почтовому ящику на углу квартала. Было чуть больше трех часов бесподобного утра. Белесые звезды на бледно-голубом небе казались совершенно потерянными, их кротость была так волнующа, что я даже приостановился, пораженный их необычной красотой. Ни один листик не шевелился на грязных пальмах. Стояла полная тишина.