Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

Номер был маленький и скромный, но очень чистый. Пахло мылом и накрахмаленным бельем. В номере не было ни телевизора, ни телефона, только радио с двумя станциями — по одной передавали немецкие песни, а по другой что-то негромко говорили, тоже по-немецки, — во всяком случае, сейчас. Он вспомнил, что с утра не был в туалете, и прежде всего направился туда. Подивившись ничтожной силе своей струи — ни на что большее он оказался не способен, как будто все те кофе, и чай, и вино, которые он выпил с утра, в Париже и в самолете, полностью впитались в его организм, — он открыл чемодан, развесил свою одежду в узком шкафу и обнаружил на дне чемодана книгу, второй том «Анны Карениной». Молхо никогда ее не читал, но, когда он окончательно разочаровался в Джейн Остен, дочь горячо рекомендовала ему Толстого. «Хотя бы начни», — сказала она, но по ошибке дала ему второй том вместо первого. Он постоял под душем, потом вытерся, сменил белье и лег на кровать. Под подушкой он почувствовал что-то твердое — то была другая книга, ему положили туда Новый Завет, как будто тот, кто убирал комнату, хотел заставить его открыть именно эту книгу, и он действительно ее открыл — она была по-английски, и он начал читать, текст был простой и понятный, речь шла о пребывании Иисуса и его апостолов в Иерусалиме, и этот древний Иерусалим почему-то представился Молхо похожим на знакомый ему Иерусалим перед самой Войной за независимость[10] — по-летнему распахнутый город, полный напряженного ожидания и страха, но одновременно — великого обетования и духовной силы; и эти знаменитые вожди Еврейского агентства[11] в их скромных темных костюмах, точно живое воплощение честности и справедливости, — вот они, стоят у стены из тесаного иерусалимского камня, неподалеку от Терра Санкта[12], и обсуждают великие планы создания еврейского государства. Он погрузился в чтение, то перелистывая страницы, то задерживаясь в отдельных местах, — все эти истории были ему незнакомы, и Иисус вместе с оплакивающими его апостолами не показались ему особенно симпатичными или убедительными, хотя они и ухитрились вовремя улизнуть от общей еврейской беды, растворившись среди других народов. Он закрыл книгу и спустился вниз спросить о юридической советнице. Теперь за стойкой стоял человек постарше, с усиками, как у Гитлера, только седыми. Оказалось, что она только что звонила, убедиться, что ее спутник прибыл, и сообщить, что немного опоздает, ее конференция еще не кончилась, но к четырем она непременно приедет.

Он был несколько раздосадован ее опозданием, словно бы она намекала ему этим, что она-то здесь по делам службы, а он всего лишь в роли скучающего воздыхателя, приехавшего ради собственного удовольствия. Он спросил, сколько стоит его номер, цена оказалась вполне умеренной, но он был уверен, что она и эти деньги укажет как свои командировочные расходы — ему были знакомы все эти трюки с квитанциями на гостиницы, он не раз проверял отчеты руководителей и служащих местных муниципалитетов, но сколько ни указывал им на приписки, ничего не помогало. С досады он решил поесть, не дожидаясь ее. Он полагал, что по-настоящему есть они будут уже за ужином и ему наверняка придется ее пригласить, так уж лучше сейчас перехватить что-нибудь, чтобы потом не зависеть от ее капризов, тем более что ее-то, скорее всего, неплохо покормят на этой конференции. Молхо выпил кофе и съел порцию жареной картошки с двумя сосисками, то и дело помечая на обороте своей чековой книжки возможные темы для разговоров в течение тех двух дней, которые им предстояло провести вместе. Он слегка опасался ее острого и критичного ума. Потом он немного погулял по узкой длинной улице возле пансиона, поглядывая на витрины магазинов, но не стал никуда сворачивать, чтобы не заблудиться, и в половине четвертого вернулся в гостиницу, где за стойкой стоял теперь человек его возраста, который сообщил ему на хорошем английском, что мадам звонила примерно четверть часа назад, уже с дороги. Он решил подождать ее за колонной, неподалеку от лифта, в небольшой укромной нише, тоже увешанной старинными картами и кинжалами, и вскоре увидел, как она торопливо входит в пансион в сопровождении таксиста, который нес два ее чемодана; его удивило, что она одета совершенно так же, как в Израиле, в той же короткой золотистой шубке, словно за границей он ожидал увидеть ее в совершенно другом наряде. Она заговорила с дежурным на беглом немецком, и похоже было, что ее здесь знали, — вполне возможно, что она не раз привозила сюда своих любовников, почему-то подумалось ему вдруг, женщина она была непростая, вне всякого сомнения, а три года вдовства наверняка сделали ее весьма искушенной в такого рода делах. С кем же из родственников она оставила девочку? — подумал он. Дежурный за стойкой показал ей в сторону ниши, что-то добавив при этом, она стала заполнять формуляр, какой-то человек в переднике вышел из боковой двери и, низко поклонившись, забрал ее чемоданы, а она, торопясь покончить с формуляром, уже искала Молхо глазами, и он подумал было спрятаться за колонной, чтобы ей тоже пришлось немного подождать, но ведь она уже знала, что он здесь, и поэтому он вышел ей навстречу, изобразив на лице самую радушную дружескую улыбку, по-знакомому приобнял ее за плечи, придав своим движениям этакую мягкость и плавность, под стать мягкому сумеречному свету этого зимнего северно-европейского вечера, и почувствовал такое же мягкое и холодное, как шерсть продрогшего пса, прикосновение ее меховой шубки.

Она была сильно накрашена и пахла незнакомыми духами. Ее задержали на конференции, тут же начала она извиняться, обязали вести заседание, и у нее не было выбора, все последние два часа она ела себя поедом. Дважды звонила. Он успокоил ее. Ему передали ее сообщения, все это мелочи, ей лучше всего подняться сейчас в номер, привести себя в порядок и отдохнуть. С какой стати отдыхать, запротестовала она, чемоданы уже в комнате, она сама вполне готова, может быть, только поменять платье перед оперой, да и то, наверно, не стоит. И она вот так прямо и пойдет в театр? — удивился он. Да, а что? Здесь, в Берлине, не придерживаются формальностей, дело в музыке, а не в наряде, он сам убедится в этом вечером. Она вдруг показалась ему простой и житейски деловитой — верно, морщинок многовато, но со временем могут, пожалуй, полюбиться и эти морщинки, и она сама. «А что с вашей девочкой? — спросил он. — На кого из ваших симпатичных родственников вы ее оставили?» И конечно же, выяснилось, что девочка осталась одна, но она уже вполне самостоятельная, даже готовит себе сама, и это уже не первый раз, что ее оставляют одну, — правда, невестка живет совсем рядом с ними, всего двумя домами дальше. Молхо пришел в восторг от такого воспитания.

Они вышли на улицу, и она тотчас начала объяснять ему, что это за город, — она не впервые была в Берлине. Завтра они, конечно, посмотрят все-все, как следует, она уже составила программу, ей ведь тоже не удалось до сих пор как следует погулять по улицам, все первые три дня конференции была уйма работы — и она действительно тут же принялась жадно разглядывать витрины, останавливаясь чуть не на каждом шагу. Вот уже год, как он не стоял вот так у витрин с женщиной, последние платья для жены шили уже дома. У него снова сжалось сердце — да, его жена была красивей, у этой низкая талия, да и сложена она вроде бы наспех. Ну а в чем ее достоинства? Какая-то постоянная, даже слегка лихорадочная оживленность. Вот и сейчас она немедленно спешит рассказать ему о конференции. Да, она, несомненно, специалист высокого уровня. Интересно, оплачивают ей также содержание машины или до такого статуса она еще не дотянула? Надо будет спросить потом. Пока он поинтересовался, где тут знаменитая Берлинская стена, и она, резко остановившись, удивленно посмотрела на него. Ему хочется посмотреть на стену? Хорошо, она ему покажет — и тут же свернула направо, в сторону широкой и пустынной улицы.