Валерий Винокуров - Небо над полем

— Самое страшное, что я подозревал. И тоже смалодушничал. Не знал, но подозревал, что Баженов попробует заполучить Свята. Видел бы ты его в ту минуту, когда впервые показали по телевизору Свята Он просто потерял всякое благоразумие. Он требовал чтобы, я привез Свята. Был грех, потащился я к нему, но конечно, там и не заикнулся ни о чем. Спасибо Святу, что он сегодня всех нас проучил. Нет, научил. Именно научил. А я смалодушничал. Ну, теперь — что казнить себя? Пусть теперь они — меня. Не Баженов, черт с ним, а те ребята.

Нет, мне казалось, что они должны его оправдать, ну если не оправдать, то простить. У них должно хватить великодушия, здравого смысла, благородства, наконец…

И вот теперь его нет.

А ведь совсем недавно он рассказывал мне, как Доронин, уволенный из своей чемпионской команды той же памятной осенью — два года назад, принимал у него команду, которую, к сожалению, все называли баженовской, а не веретеевской.

«Только не думай, что я измеряю потерю, — говорил тогда Веретеев Доронину, — тем, что команду оставляю именно тебе. Просто мне жаль тех ребят, которых я не успел довести до готовности. Через два-три года они бы заиграли. А ты ведь начнешь снимать сливки с других команд. Моим ребятам не предоставишь шанса отличиться. Их мне жалко, а совсем не то, что отдаю команду тебе».

«Разве вы не поступили бы на моем месте так же, как я?» — спросил Доронин.

«В том-то и несчастье, — оправдал его Веретеев, — что каждый из нас, профессиональных тренеров, готов поступить так, как поступаешь ты, порой и не думая ни о чем. И поступали, и поступаем, и будем поступать точно так. Ты думал наверняка, как мне будет горько, и тем не менее решил. Твое право. Тем более, что нравственные вопросы тебя никогда не волновали».

«В футболе хватает проблем и без этого, кроме вас о нравственности здесь думать некому, да и некогда», — возразил Доронин, тяготившийся этой, по сути, бессмысленной для него встречей. К тому же рядом с Веретеевым он всегда чувствовал себя мальчишкой, который набедокурил и ждет неотвратимого наказания, если же и не наказания, то, по крайней мере, нелицеприятного поучения.

«Это мне известно давно, — сказал Веретеев, — таким, как ты, — некогда и незачем. Но вам на смену придут другие, для кого нравственность — превыше всего. Они и заставят вас посторониться. А мысль обо мне пусть тебя не мучает. Я свое уже взял. И отдал достаточно. И пока живу, буду отдавать. Идем к команде». Веретеев не ожидал, что Доронин отойдет в сторону, уступая ему дорогу.

Позднее осеннее солнце, заливая не теплым, но ослепляющим светом весь этот шумный город, скользнув по бетонному покатому навесу, сверкнуло на ярко-голубой нейлоновой куртке, словно указывая мне путь.

Нет, Свят не вскинул руку, чтобы привлечь мое внимание. Он стоял не двигаясь, погруженный в свои тревоги, хотя его взгляд выискивал меня среди пассажиров, направлявшихся от самолета к зданию аэропорта. Взгляд застыл на моем лице — я почувствовал это. Он кивнул мне. Сухой голос оказался еще и вялым:

— Идемте.

Он словно вырос со дня нашей последней встречи. И шагал неожиданно твердо, однако эта незнакомая походка — раньше он будто скользил по земле — не удивляла. Свят стал мужчиной. С юностью покончено. Каким же он станет?

Кивком пригласил меня в свою новенькую белую «Волгу».

— Когда похороны? — спросил я, усаживаясь рядом с ним.

— Вчера, — ответил Свят.

— Куда ты везешь меня?

— Разве не к Деду? Потом к нам

«К нам», — сказал он. И прозвучало это для меня, как к его, Деда, наследникам, к тем, кого старик Веретеев оставил в футболе после себя.

Яркие лучи слепили нас, и Свят опустил солнцезащитный козырек. Лицо Свята сразу потемнело, и я отчетливо увидел морщинки в уголках его глаз