Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

— Давай-ка лучше двинем, — говорю. — Начало в два-сорок. — И мы пошли по лестнице туда, где моторы.

— Что мы будем смотреть? — спрашивает.

— Фиг знает. Лунтов. Я только туда билеты достал.

— Лунтов! О, восхитительно!

Я ж говорил вам, она рехнется просто, когда узнает, что на Лунтов.

В моторе по пути в театр мы немного поваляли дурака. Она сначала не хотела, потому что у нее помада и всяко-разно, но я обходительный был, как не знаю кто, и у нее другого выхода не оставалось. Дважды, когда мотор, нафиг, резко тормозил, я чуть с сиденья, нахер, не падал. Эти таксёры, нахер, никогда не смотрят, куда едут, — чесслово, не смотрят. А потом — это чтоб вы поняли, как я долбанулся, — вышли мы из такого тесного клинча, и я ей сказал, что люблю ее и всяко-разно. Враки, само собой, но фигня в том, что когда говорил, я говорил это по — честному. Долбанулся я. Ей-богу, долбанулся.

— Ох, дорогуша, я тебя тоже люблю, — говорит она. И тут же, не переведя, нафиг, дух: — Только дай мне слово, что волосы отрастишь. Ежики уже немодно смотрятся. А у тебя такие отменные волосы.

Отменные, хрена лысого.

Спектакль был ничего так себе, видал я и похуже. Хотя хероватенький все-таки. Про где-то пятьсот тыщ лет из жизни одной такой пары. Начинается, когда они молодые и всяко-разно, и девкины предки не хотят, чтоб она за пацана выходила, только она за него все равно выходит. А потом они все старше и старше. Муж идет на войну, а у жены есть этот брат, который забулдыга. Ну чего тут интересного? В смысле, наплевать мне, когда кто-то там у них в семье помирает или как-то. Все равно актеры, чего с них взять. Муж и жена — вполне нормальная, кстати, парочка, сильно остроумные и всяко-разно, только все равно не сильно интересно. Во-первых, всю пьесу они пили чай или еще какую — то, нафиг, хрень. Как увидишь их, так какой-нибудь дворецкий обязательно сует им под нос чай, или жена кому-нибудь наливает. И все постоянно входят и выходят — голова просто кругом идет от того, как они все там садятся и встают. Алфред Лунт и Линн Фонтанн играли пару в старости, и они были ничего так, но не очень мне в жилу. А от прочих отличались точняк. Они там вели себя не как люди — и не как актеры тоже. Трудно объяснить. Они больше себя вели так, будто знают, что знаменитости и всяко-разно. В смысле, хорошие — но слишком уж хорошие. Когда один заканчивал толкать речугу, другой сразу после что-нибудь очень быстро говорил. С понтом, должно изображать, как люди по-честному разговаривают и перебивают друг друга, и всяко-разно. Засада только в том, что это было слишком уж как люди разговаривают и перебивают. Они вели себя, совсем как этот Эрни в Виллидже на пианино играет. Если делаешь что-нибудь слишком хорошо, немного погодя, если не следить, начинаешь выпендриваться. И тогда у тебя все уже не так хорошо. Но по-любому они одни такие во всем спектакле были — эти Лунты, в смысле, — у кого видно, что есть мозги. Никуда не денешься.

После первого действия мы с другими туполомами вышли курнуть. Кипиш неслабый. За всю жизнь столько фуфла не увидишь — все курят так, что дым из ушей, и трындят про пьесу так, чтоб всем было слышно и все понимали, какой ты весь из себя тонкий. Возле нас какой-то бажбан стоял, киноактер, сигу курил. Не знаю, как его зовут, но в кино про войну он вечно играет того парня, который ссыт прямо перед тем, как лезть из окопа в атаку. Он стоял с какой-то потрясной блондинкой, и они изо всех сил старались выглядеть такими искушенными и всяко-разно, будто он не в курсе, что на него люди пялятся. Скромный такой, как я не знаю что. Зашибись не встань. Сэлли же эта много не болтала, только ахала все насчет Лунтов, потому что ей было некогда — она все глазела по сторонам и вроде как выламывалась. Потом вдруг увидела какого-то знакомого туполома на другой стороне вестибюля. Какого-то типуса в таком темно-сером фланелевом костюме и жилетке в клеточку. Плющовая Лига, аж куда деваться. Трехнуться можно. Он стоял под стеночкой, укуривался до смерти, и видно было, что его все достало, как я не знаю что. Эта Сэлли и завела:

— Я этого мальчика откуда-то знаю. — Она вечно кого-то знает, куда ее ни поведи, — или думает, что знает. Она это пела, пока меня не достало вконец, и я не сказал:

— Ну раз ты его знаешь, так подойди и засоси. Ему понравится.

Когда я так сказал, она разозлилась. Только туполом наконец ее заметил и подошел, и поздоровался. Видали б вы, как они здороваются. Можно подумать, что они двадцать лет не виделись. И в одной ванне мылись или как-то, когда совсем карапузами были. С понтом, старые корефаны. Тошнотина. А самая умора в том, что, наверно, виделись-то они всего где-то разок, на какой — то фуфловой балёхе. Наконец, когда они совсем уже друг друга облизали, эта Сэлли нас познакомила. Его звали Джордж как — то — я уже даже не помню, — и он ходил в Эндовер.[29] Кипиш такой, что мало не покажется. Вы б его видали, когда эта Сэлли спросила, как ему пьеса. Он же из тех фуфлеров, которым места побольше надо, когда они кому-нибудь отвечают. Он шагнул назад — и тут же наступил какой-то даме на ногу. Все пальцы на теле ей, наверно, переломал. Говорит: сама пьеса, конечно, не шедевр, но Лунты, разумеется, сущие ангелы. Ангелы. Ёксель-моксель. Ангелы. Я чуть не сдох. Потом они с Сэлли взялись трындеть про кучу каких-то их общих знакомых. Фуфловее базара в жизни не услышать ни за что. Давай наперебой места всякие вспоминать, а только вспомнят, так сразу ж надо и упомянуть того, кто там живет. Когда пора было в зал возвращаться, меня уже блевать тянуло. По-честному. А потом, когда следующее действие закончилось, они тягомотиной этой своей меня и дальше, нафиг, доставали. Опять всякие места и опять те, кто там живет. А поганее всего, что у туполома этого голос — такой фуфловый, что дальше некуда, культурно-плющовый такой, усталый, снобский. Как у девки. И даже глазом не моргнул — стал клеиться, гад, к моей подруге. Был момент, я даже подумал, что он к нам в мотор залезет, когда спектакль кончился, потому что он с нами перся квартала два, только, он сказал, ему на коктейль с какими-то еще фуфлерами надо было. Я так и видел, как они сидят в каком-нибудь баре, в этих своих, нафиг, клетчатых жилетках, критику наводят на спектакли, книжки, теток этими своими усталыми снобскими голосками. Сдохнуть просто от таких типусов.

К тому времени, как мы в мотор сели, я эту Сэлли уже даже как бы возненавидел — еще бы, слушать такого фуфлыжника эндоверского часов десять. Я уже вполне намылился отвезти ее домой и всяко-разно — по-честному, — только она говорит:

— У меня восхитительная мысль! — У нее всегда восхитительные мысли. — Слушай, — говорит, — а тебе домой к ужину когда надо? То есть, ты как-то ужасно спешишь или нет? Тебе домой надо во сколько-то быть?

— Мне? Нет. Ни во сколько особенного не надо. — Правдивей некуда, ух. — А чего?

— Поехали кататься на коньках в Радио-Сити!

Вот такие у нее всегда мысли.

— Кататься в Радио-Сити? В смысле — прямо сейчас?

— Ну всего часик или где-то. Ты разве не хочешь? Нет, если ты не хочешь…

— Я не сказал, что не хочу, — говорю. — Конечно. Если хочешь.

— Ты серьезно? Нет, ты не соглашайся, если просто так. То есть, мне ну совершенно, как ни решишь, без разницы.

Еще как без разницы, аж два раза.

— Там можно такие миленькие юбочки напрокат брать, — говорит эта Сэлли. — Дженет Кулц на прошлой неделе брала.

Потому ей так невтерпеж и поехать. Хочет посмотреть на себя в такой юбчонке, что пердак еле прикрывает.

И мы поехали, и когда нам дали коньки, Сэлли еще выдали поносить такую синенькую вертихвостку вместо платьица. Но она в ней неслабо, нафиг, выглядела. Никуда не денешься. И не подумайте, она сама отлично это знала. Все время впереди шла, чтоб я видел, как у нее с пердаком нормально. А с ним у нее по — честному нормально было. Деваться некуда, это да.

Только самая умора в том, что на всем этом, нафиг, катке мы были самыми херовыми фигуристами. В смысле — самыми. А там было над чем поржать. У этой Сэлли лодыжки все время вихлялись, пока уже чуть ли по льду не елозили. Смотрелось не только дурацки, как не знаю что, но и больно ей, наверно, было до жути. Потому что мне — было. Я от своих лодыжек просто подыхал. Смотрелись мы, должно быть, роскошно. А хуже всего, что вокруг скучковалась по крайней мере пара сотен зевак, которым больше нечем было заняться — только стоять и пялиться, как все валятся кубарем.

— Хочешь, возьмем столик внутри и чего-нибудь выпьем или как-то? — наконец ей говорю.

— Это у тебя самая восхитительная мысль за весь день, — отвечает. Она чуть не подыхала просто. Это ж убийство. Мне ее по — честному жалко стало.