Дорис Лессинг - Трава поет

Теперь, когда Мэри отправлялась на работу, она могла выглянуть из-за двери, выходящей на задний двор, и увидеть среди деревьев новенькую, сияющую крышу. Время от времени она проходила вперед по тропинке [178] достаточно далеко для того, чтобы разглядеть, ждут ли ее покупатели. К десяти утра под деревьями сидело полдюжины туземных женщин вместе с детьми. Если мужчин-туземцев Мэри не любила, то их женщин презирала. Она ненавидела голую плоть, что они выставляли напоказ, темные тела, застенчивость, которая удивительным образом сочеталась с излишним любопытством и наглостью, ненавидела их голоса, в которых слышались развязные нотки. Она терпеть не могла их вида: сидят себе, скрестив ноги, в неподвластной времени позе — миролюбивой и безмятежной, будто бы им все равно, откроют ли магазин, или же он останется запертым весь день и им придется вернуться завтра. Больше всего Мэри ненавидела то, как туземки кормят своих детей: груди женщин болтались, выставленные на всеобщее обозрение. В этой спокойной картине — матери, с довольным видом кормящие своих чад, — было нечто такое, отчего у Мэри закипала кровь в жилах. «Дети висят на них, как пиявки», — с содроганием говорила она сама себе. Кормление грудью приводило ее в ужас. Стоило Мэри только представить, как детские губки смыкаются на ее соске, как тут же накатывала дурнота. Когда ее посещали подобные мысли, Мэри невольно подносила руки к грудям, словно желая [179] защитить их от надругательства. Ну а поскольку среди белых женщин есть немало таких, как она, тех что с облегчением пользуются бутылочкой-рожком, Мэри считала странной не себя, а именно черных женщин, казавшихся ей примитивными чуждыми созданиями, преисполненными омерзительных страстей, сами мысли о которых были для Мэри невыносимыми.

Когда она видела, что ее поджидает кучка в десять-двенадцать женщин, казавшаяся на фоне зеленой травы и деревьев ярким пятном, благодаря шоколадной коже, ярким головным платкам и металлическим кольцам в ушах, Мэри снимала с крюка в гардеробе ключи (их туда вешали, чтобы слуга-туземец случайно не нашел и не обнес магазин, когда Мэри ослабит бдительность) и, прикрыв глаза ладонью от солнца, спешила по тропинке вперед, стремясь побыстрее покончить с неприятным делом. Мэри с грохотом открывала дверь так, чтобы она, распахнувшись, врезалась в каменную стену, после чего входила в темный магазин, изящно наморщив носик от неприятного запаха. Потом женщины, толпясь, медленно заходили внутрь, ощупывали товары, прикладывали сверкающие ожерелья к темной коже и тихонько вскрикивали, восторгаясь красотой или же ужасаясь при виде цены. Дети висели [180] на спинах у матерей («Совсем как обезьяны», — думала Мэри) или же стояли вцепившись в юбки, таращась на белокожую женщину, а прямо по их лицам ползали мухи. Держась от всех них в стороне, Мэри стояла с полчаса, коротко отвечая на вопросы о цене и качестве украшений. Она не доставит туземкам удовольствия поторговаться. Несколько мгновений спустя Мэри понимала, что больше не может находиться здесь, запертая в этом тесном магазине среди толпы лопочущих отвратительных созданий. Она резко говорила на фанагало: «Давайте побыстрее!» Одна за одной женщины уходили, будучи уже не столь веселыми и жизнерадостными, поскольку чувствовали неприязнь со стороны продавщицы.

— Мне что, часами там стоять ради того, чтобы наконец одна из них удосужилась купить бусы за шесть пенсов? — спросила однажды Мэри.

— Зато ты хотя бы при деле, — ответил Дик бессердечно, равнодушно, даже не удостоив ее взглядом.

Именно магазин окончательно добил Мэри. Все сыграло свою роль: необходимость прислуживать за стойкой, осознание того, что магазин, эта обуза, никуда от нее не денется, что он всегда будет рядом, в пяти минутах хода по [181] тропинке, где клещи из кустов и травы цеплялись ей за ноги. Предлогом для всего того, что случилось дальше, стала история с велосипедами. По некоей причине распродать их так и не удалось. По какой именно, сложно сказать: быть может, туземцы хотели приобрести другие велосипеды. Один, правда, наконец все-таки удалось сбагрить, а остальные пылились в задней комнате резиновыми колесами вверх, напоминая стальные скелеты. Резина портилась: стоило ее натянуть, как на поверхности появлялись сероватые чешуйки. Еще пятьдесят фунтов в никуда! По сути дела, убытков магазин особых не приносил, но и дохода, впрочем, тоже. Учитывая стоимость велосипедов и строительства здания, задуманная авантюра обернулась полным провалом, и самое большее, на что имело смысл рассчитывать, было разойтись по нулям, распродав товары, оставшиеся на полках. Однако Дик не собирался сдаваться.

— Магазин уже готов и работает, — говорил он. — Мы не можем больше терять. Надо торговать дальше, Мэри. Ничего с тобой не случится.

А она все думала о пятидесяти фунтах, выкинутых на велосипеды. На эти полсотни можно было поставить потолки, купить мебельный гарнитур вместо дребедени, стоявшей у них [182] в доме, или даже позволить себе неделю отпуска.

Размышления об этом отпуске, который она постоянно планировала, но которому, похоже, так и не суждено было состояться, направили мысли Мэри в новое русло. На некоторое время в ее жизни снова появилась цель.

Теперь днем она всегда спала. Она спала долгими часами — так время бежало быстрее. Ложилась она в час дня, а просыпалась после четырех. Но Дик должен был прийти не раньше шести, поэтому Мэри, полуодетая, валялась на кровати, погруженная в дрему: во рту сухость, а голова раскалывается. Именно в течение этих двух часов полузабытья она позволяла себе грезы о прекрасном, канувшем в Лету времени, когда она работала в конторе и жила как хотела, прежде чем ее «вынудили выйти замуж». Именно так ей теперь представлялось случившееся. Во время этих долгих серых часов безделья Мэри думала о том, как Дик наконец заработает денег и они смогут перебраться обратно в город, где и заживут, хотя, когда на нее накатывали приступы откровенности, она и отдавала себе отчет, что такого никогда не случится. Потом Мэри в голову пришла мысль о том, что ее ничто не удерживает от побега; ничто не мешает ей зажить по-старому. Тут всплыли воспоминания о друзьях: что они [183] скажут, узнав, что она порвала с Диком подобным образом? Мысли о друзьях, о том, как они судили о других людях, заставили Мэри вспомнить о собственных моральных принципах, не имевших к ее реальной жизни никакого отношения. Да, ей было больно размышлять о том, как она предстанет перед приятелями в образе неудачницы, поскольку в глубине души ее продолжало терзать ощущение собственной неполноценности, того, что она «не такая, как все». Эта фраза крепко запомнилась Мэри и продолжала терзать ее все эти годы. Однако желание вырваться из нищеты было столь необоримым, что она отмела все мысли о друзьях. Сейчас она думала только о том, как выбраться с фермы, о том, как она станет той, что была вначале. Однако теперь между нынешней Мэри и той стеснительной, замкнутой, но при этом легко приспосабливающейся девушкой с кучей знакомств лежала огромная пропасть. Она осознавала, что эта пропасть существует, но при этом не считала, что сама изменилась необратимо. Мэри скорее казалось, что ее лишили подходящей ей роли в понятной ей пьесе и дали другую роль — в спектакле абсолютно для нее чуждом. Это было не осознанием внутренних изменений, а именно ощущением того, что она находилась не на своем месте. Сельское хозяйство, черно- [184] кожие, постоянно мелькавшие у нее перед глазами, но при этом остававшиеся очень далекими, Дик в рабочей одежде, с руками, в которые въелось масло, — все это было не ее, все это было чужим, нереальным. И то, что она оказалась заброшенной в этот мир, представлялось Мэри просто чудовищным.

Медленно, очень медленно, ей удалось заставить себя поверить в то, что ради возвращения к спокойной мирной жизни, жизни, для которой она была предназначена, ей достаточно только сесть в поезд и вернуться в город.

Однажды, когда со станции вернулся работник с тяжелым мешком продуктов за плечами, свертком мяса и корреспонденцией, Мэри взяла еженедельник и, как обычно, стала просматривать колонку с извещениями о свадьбах и рождениях (чтобы узнать, как поживают ее друзья, — ничего другого в газете она не читала) и вдруг заметила объявление о найме машинистки, объявление, размещенное компанией, в которой она проработала все эти годы. Мэри стояла на кухне, тускло освещенной мерцающей свечой и красноватыми отблесками пламени, горевшего в духовке; рядом громоздился стол, заваленный мясом и мылом, а подле трудился работник, готовивший ужин, и все же в одно мгновение Мэри перенеслась с фермы обратно в свою прошлую [185] жизнь. Видение не оставляло ее всю ночь. Затаив дыхание, Мэри лежала, не в состоянии сомкнуть глаза: счастливое будущее, которое также являлось и ее прошлым, было совсем рядом. Утром, когда Дик ушел в поля, она оделась, уложила чемодан и оставила записку: все как полагается, правда, в записке она упомянула лишь о том, что возвращается на старую работу, словно бы Дик знал, что у нее на уме, и одобрил принятое решение.