Анастасия Ермакова - Точка радости

— Я хотела попросить вас передать там всем, что у меня полтора месяца назад родилась девочка.

— Хорошо, передам, — и спохватившись: — Поздравляю! Все в порядке? Как назвали?

— В порядке. Назвали Кирой. Как вы там?

— Да ничего. Кленово.

— Ка-ак?

— Это Юрий Андреевич придумал — кленово. Ну, вместо хреново.

— Забавно. А сам он что делает?

— Как всегда — ворчит. Но вообще он славный.

— Славный. А как наша долгожительница, Ксения Петровна?

— Да что ей сделается? До ста лет доживет!

— Хорошо бы всем так.

— Не скажите. Главное ведь не сколько, а как…

— Это верно. Ладно, передавайте нашим от меня привет.

— И Ироиде? — рассмеялась Светлана Сергеевна.

— Ей — особенный. Да напомните, что я обязательно вернусь.

В песочнице возится малыш. На вид — года два. Методично накладывает песок в ведерко, потом высыпает. И так без устали уже минут пятнадцать. Почти то же самое делал Сизиф, когда катил свой камень в гору.

А я — кидаю и кидаю свой камень в пруд. В надежде, что по воде пойдут круги. И что-то изменится…

За малышом по-отцовски рассеянно наблюдает стоящий рядом мужчина. Не одергивает, не ругает за испачканные штаны, не торопит домой. Просто молчит и смотрит. Наверное, примерно так и поступает с нами Создатель.

Мужчина садится на скамейку рядом со мной. Он высок, кудряв и задумчив. Не опасаясь быть покусанным, треплет за ухо Хвоста. Пес, к моему удивлению, не рычит, а довольно повиливает своим обрубком.

— Где же его хвост? — спрашивает сосед.

— Потерян на полях житейской битвы.

Он улыбается и кивает на коляску:

— А там у вас кто?

— Дочка. Скоро два месяца. А вашему сыну сколько?

— Год и десять.

— Приятно видеть, когда папа гуляет с ребенком.

Собеседник мой долго молчит, глядя на сына.

— А больше некому. Мамы у нас нет, — наконец говорит он.

— Как нет? Извините, конечно…

— Да ничего. Сам, как говорится, напросился. Жена погибла полгода назад. Какой-то пьяный идиот выскочил на встречку, ну и…

— О, Господи.

Я подумала — мальчик даже и вспомнить не сможет лицо своей матери.

Мужчина будто прочитал мои мысли:

— Хорошо хоть на камеру ее засняли, будет что сыну показать, когда подрастет… Ладно, извините меня, он встал, — нам с Гошей пора.

Отряхнул мальчику колени, взял за руку, потянул. Тот упирался что есть силы, не желая оставлять свое интересное занятие. Метод справиться с сильным папой был только один — разреветься. Что Гоша и сделал.

— Ну, Гошенька, что ты? Что ты? — растерялся отец.

Я подошла к малышу:

— Хочешь, покажу тебе, кто лежит вон там, в коляске?

Мальчик перестал плакать. Вопросительно-настороженно взглянул сначала на меня, потом на загадочную коляску.

— Бака, бака! — вскрикнул вдруг, показывая пальцем на подбежавшего к нам Хвоста.

— Правильно, собака. Можешь погладить, он не укусит.

Ребенок доверчиво протянул руку, которую Хвост, извернувшись, тут же лизнул.

Мы с его отцом засмеялись, а Гоша, ничуть не испугавшись, уже искал способ оседлать почти не сопротивлявшегося Хвоста.

— Терпи, Хвост, — сказала я, — придется чуть-чуть побыть лошадкой.

Из коляски донесся слабый плач. Я кинулась к ней. Дочка проснулась и немедленно потребовала к себе внимания. Так она поступала в любое время суток. Особенно ночью.

Посмотрела на часы: пора кормить. Набухающая, нежная молочная тяжесть в груди.

Подошли Гоша со своим отцом.

— Сердится? — спросил он.

— Есть хочет…

Взяв мальчика под мышки, приподняла, показала дочь.

— Ой! — удивился он.

— Ты тоже недавно таким был, — сказал ему отец.

Гоша не понял. С бессмысленно счастливым выражением лица он смотрел на все вокруг: на плачущую Киру, на папу, на меня. На то, как Хвост, отбежав для приличия метра на три, присел и, переступая от удовольствия задними лапами, поднатужился и без всякого стеснения совершил то, что совершал ежедневно, послушный зову природы.