Том Шарп - Дальний умысел

— Заткнись, — сказал Хатчмейер.

Пипер удалился в свой будуар записать еще несколько убийственных фраз о Хатчмейере. Когда он спустился к ужину, лицо Хатчмейера было багровее обычного и настроен он был сверхсклочно. Особенно взъярила его откровенность Бэби насчет их семейной жизни: она обсуждала с Соней, как женщина с женщиной, что это значит, когда пожилой муж вдруг ни с того ни с сего напяливает бандаж, и как это влияет на мужской климакс. Его обычное «заткнись» не сработало. Бэби отнюдь не заткнулась, а перешла к другим, еще более интимным подробностям, и когда Пипер вошел в гостиную, Хатчмейер как раз советовал ей пойти утопиться. Пипер же был вовсе не намерен мириться с хатчмейеровским хамством. За годы холостяцкой жизни и чтения великих романов он проникся почтением к Женщине и усвоил очень твердый взгляд на мужские обязанности в браке: совет жене пойти утопиться явно шел вразрез с этими обязанностями. К тому же откровенное торгашество Хатчмейера и его заявление, будто читателей только и надо подзуживать снизу, возмутили его еще с утра. Пипер, напротив, полагал, что надо стимулировать читательское восприятие и что подзуживание снизу восприятие никак не стимулирует. Он решил подчеркнуть это за обедом, и случай вскоре представился: Соня, опять же чтобы сменить тему, упомянула «Долину кукол». Хатчмейер, в надежде избежать дальнейших постыдных разоблачений, сказал, что это великая книга.

— Совершенно с вами не согласен, — возразил Пипер. — Она потакает вкусу публики к порнографии.

Хатчмейер подавился холодным омаром.

— Она — чего? — переспросил он, откашлявшись.

— Потакает вкусу публики к порнографии, — повторил Пипер, который книги не читал, но видел ее суперобложку.

— Вкусу потакает? — сказал Хатчмейер.

— Да.

— Ну, и чем же плохо потакать вкусам публики?

— Это деморализует, — сказал Пипер.

— Деморализует? — спросил Хатчмейер, обмеривая его взглядом и все больше накаляясь.

— Именно.

— Так, а что же прикажете публике читать, если не то, чего она хочет?

— Ну, я думаю, — сказал Пипер и осекся, получив под столом пинок от Сони.

— Я думаю, мистер Пипер думает… — сказала Бэби.

— Плевать, что ты думаешь, что он думает, — рявкнул Хатчмейер. — Я хочу слышать, что Пипер думает, что он думает. — И он выжидательно посмотрел на Пипера.

— Я думаю, что не следует подвергать читателей воздействию книг, лишенных интеллектуального содержания, — сказал Пипер, — и распаляющих воображение сексуальными фантазиями, которые…

— Распаляющих сексуальные фантазии? — взревел Хатчмейер, прерывая цитату из «Нравственного романа». — Это вы здесь сидите и говорите мне, что вы против книг, которые распаляют сексуальные фантазии — написав самую похабную книгу со времен «Последней вылазки в Бруклин»?

— Да, если на то пошло, сижу и говорю, — принял вызов Пипер. — И опять-таки, если на то пошло…

Соня решила, что пора действовать. С мгновенной находчивостью она потянулась за солонкой и опрокинула кувшин воды на колени Пиперу.

— Нет, ты что-нибудь подобное слышала? — спросил Хатчмейер, когда Бэби пошла за новой скатертью, а Пипер отправился переодевать брюки. — Это у него-то хватает наглости говорить мне, что я не имею права издавать…

— Да не обращай ты на него внимания, — сказала Соня. — Он не в себе. Это все вчерашняя передряга. Ему же голову задело — вот он слегка и повредился.

— Ах, ему голову повредило? А я вот ему задницу починю! Я, значит, издаю порнографию? Да я ему покажу…

— Ты лучше покажи мне свою яхту, — сказала Соня, облокотившись сзади Хатчмейеру на плечи, чтобы, во-первых, помешать ему вскочить и кинуться за Пипером, а во-вторых, намекнуть на свою готовность заново послушать его уговоры. — Почему бы нам с тобой не о прокатиться по заливу?

Хатчмейер подчинился ее тяжеловесной умильности.

— Кого он вообще из себя строит? — задал он неведомо для себя крайне уместный вопрос. Соня не ответила: она ухватила его под руку, обольстительно улыбаясь. Они вышли на террасу и спустились по тропке к пристани.

Бэби стояла у окна гостиной и задумчиво смотрела им вслед. Она понимала теперь, что Пипер — тот самый человек, которого она ждала, писатель неподдельного достоинства, настоящий мужчина, способный даже втрезве постоять за себя и сказать в лицо Хатчмейеру, что он думает о нем и его издательской кухне. Человек, который признал в ней тонкую, умную и восприимчивую женщину: это она своими глазами прочла у него в дневнике. Пипер восторгался ею так же безудержно, как поносил Хатчмейера — грубого, тупого, неотесанного и своекорыстного кретина. Правда, упоминания о «Девстве» несколько озадачили Бэби: особенно фраза, где оно было названо отвратительной книжонкой. Поскольку речь шла о собственном детище, то это звучало чересчур беспристрастно; и хотя Бэби была здесь не согласна с Пипером, но оценила его еще выше. Он, стало быть, недоволен собой: верный признак преданного своему делу писателя. Глядя сквозь лазурные контактные линзы на медленно отчаливавшую яхту, Бэби Хатчмейер сама исполнилась преданности поистине материнской, почти восторженной. С бездельем и бессмыслицей покончено. Отныне она заслонит собою Пипера от изуверской тупости Хатчмейеров мира сего. Она была счастлива.

Чего никак нельзя сказать о Пипере. Прилив отваги, бросивший его на Хатчмейера, схлынул; им овладела жуткая и горестная растерянность. Он снял мокрые брюки и сел на постель, раздумывая, что же теперь делать. Не надо было покидать пансион Гленигл в Эксфорте. Не надо было слушаться Френсика и Сони. Не надо было ехать в Америку. Не надо было предавать свои литературные принципы. Закат померк, и Пипер наконец пошел искать сменную пару брюк, когда в дверь постучали и вошла Бэби.

— Вы были изумительны, — сказала она, — просто изумительны.

— Очень приятно это слышать, — отозвался Пипер, заслоняя роскошным креслом свои подштанники от миссис Хатчмейер и понимая при этом, что если можно еще больше взбесить мистера Хатчмейера, то именно такой сценой.

— И я хочу, чтоб вы знали, как я ценю ваше мнение обо мне, — продолжала Бэби.

— Мнение о вас? — переспросил Пипер, копаясь в шкафу.

— Записанное в вашем дневнике, пояснила Бэби. — Я знаю, я не должна была…

— Что? — пискнул из-за дверцы шкафа Пипер. Он как раз отыскал подходящие брюки и влезал в них.

— Я не устояла, — сказала Бэби. — Он лежал раскрытый на столе, и я…

— Значит, вы все знаете, — проговорил Пипер, появляясь из шкафа.

— Да, — сказала Бэби.

— Господи, — вздохнул Пипер и опустился на тумбочку. — И вы ему расскажете?

— Нет, это останется между нами, — покачала головой Бэби. Пипер подумал над этим заверением и нашел его не слишком надежным.

— Это ужасно гнетет, — сказал он наконец. — То есть гнетет, что некому выговориться. Не Соне же — какой в этом толк?

— Да, вероятно, никакого, — согласилась Бэби, ничуть не сомневаясь, что мисс Футл вряд ли будет приятно слышать, как умна, тонка и восприимчива другая женщина.

— Хотя она все-таки в ответе, — продолжал Пипер. — Ведь это же была ее идея.

— Вот как? — сказала Бэби.

— Ну да, и она сказала, что все прекрасно обойдется, но я-то знал с самого начала, что не выдержу притворства.

— По-моему, это лишь делает вам честь, — заметила Бэби, усиленно пытаясь сообразить, что имела в виду мисс Футл, уговаривая Пипера притвориться, что он… Нет, выходила головоломная путаница. — Знаете, пойдемте-ка вниз, выпьем чего-нибудь, и вы мне все расскажете.

— Да, мне нужно выговориться, — сказал Пипер, — но разве их там нет, внизу?

— Нет, они уплыли на яхте. Нас никто не потревожит.

Они спустились по лестнице и прошли в угловую комнатку с балконом над скалами, которые обдавал прибой.

— Это мое потаенное гнездышко, — сказала Бэби, указывая на книжные ряды вдоль стен. — Здесь я могу быть самой собой.

Она налила виски в два бокала, а Пипер окинул корешки печальным взглядом. На полках царила такая же неразбериха, как в его жизни; всеядность хозяйки была поразительной. Мопассан склонился на Хейли, а тот подпирал Толкиена, и Пипер, взрастивший свое «я» на нескольких великих писателях, не мог себе представить, как можно быть самим собою в этой мешанине книг. К тому же среди них преизобиловали детективы и прочие боевики, а Пипер относился к развлекательной беллетристике очень сурово.

— Расскажите же мне все по порядку, — вкрадчиво попросила Бэби, пристраиваясь на софе. Пипер отхлебывал из бокала и думал, с чего бы начать.

— Видите ли, я пишу уже десять лет, — сказал он наконец, — и…

За окнами сгущалась ночь, когда Пипер повел свой рассказ. Бэби сидела и слушала как зачарованная. Это было лучше всяких книг. Это была жизнь, не та жизнь, какую она знала, а та, о какой всегда мечтала: волнующая и таинственная, рискованная и ненадежная, тревожащая воображение. Она подливала в бокалы, и Пиперу, возбужденному ее сочувствием, говорилось куда более складно, чем обычно писалось. Он рассказывал историю жизни непризнанного гения, одиноко ютящегося в мансарде за мансардой, созерцающего беспокойное море, недели, месяцы и годы выводящего виденные ею в дневнике восхитительные завитушки, чтобы изъяснить пером на бумаге смысл жизни, раскрыть ее тайные глубины.