Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

— Ну а какой же в этом смысл? Если тебе больно, то другому от этого не станет хорошо, то есть ты никому не поможешь. Наоборот, другие увидят твою рану и тоже станут страдать.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно подхватывает Кулакова, — вот к тому я и веду! Зрозумила?

Тогда меня, помню, так потрясло это «зрозумила», что не зрозумить было просто невозможно! Все эти дурацкие разговоры тогда совсем не клеились с этим синим небом и с этой идиллической картиной. После этого разговора я долго размышляла о том, что, наверное, раз Кулакова об этом с такой уверенностью говорит, значит, в этом есть смысл.

Однажды я услышала, как кто-то сказал о ней, что у нее умудренный взгляд. Умудренный — значит мудрый, взрослый. То есть Кулакова и правда знает то, чего я не узнаю, пока не пройду ее путь, который она называет «путь страданий»!

Кто там кричит по ночам на нашем кладбище на Байковой горе? Они водят хороводы и жгут костры. Эти люди даже не могут членораздельно говорить. Они только рычат и стонут. Они хохочут и разрывают могилы. Может быть, они уже выкинули из могилы мою тетю. Конечно, со смехом. Разумеется, она не возражает. Ну разве ей нравится лежать в могиле? Ей гораздо приятней катиться по склону юры, чтобы докатиться до нашего дома. Эти люди и правда похрюкивают. Это они поселились в домах, которые с такой быстротой превратились в трущобы, в те дома, которые еще недавно стояли в белых воротничках. Эти люди жарят ментов. Жарят их прямо в фуражках. Они пожирают гэбэшников. Это самые свободные граждане нашего государства. Может быть, это самые свободные граждане мира. Они установили вертела прямо на паркете. Жир течет на ковер. Их предводитель — алкаш по имени Дионис, то есть Денис Иванович Флейтопан.

Пока сыновья и дочери Флейтопана мочились в матрасы подольских опустевших квартир, Оля Кулакова училась у нас уже целый год и все время говорила о человеческой психологии и о том, как правильно жить. Иногда все эти разговоры очень меня захватывали, но чаще всего я чувствовала себя совсем непричастной к ее напряженной мысли и жила в каком-то собственном, хранящем меня оцепенении.

Летом она уехала с родителями на дачу. Потом вспыхнул сентябрь. Мой день рождения праздновали торжественно, с лиловыми астрами и с желтым слоистым «наполеоном».

Наконец пришло мое время — начало октября. Теперь в плеске зарождающейся неподвижности гасли все краски, ночь хлопала своими сухими жабрами и плыла по полям сонной морской пшеницы куда-то на восток, туда, где жили факиры со своими дудками и цветными лентами. Теперь становилось отчетливо понятно, что я уже окончательно сплю — то есть нахожусь в единственно возможной стране, где пыль желаний не будет рассеяна.

В эти первые дни октября в классе у нас случилось несчастье — одна из учениц попала в больницу с обваренными руками. При осмотре доктор заметил на ее теле и следы избиения. В этот день в школе все были чрезвычайно взволнованы из-за этой ученицы — рыжеволосой маленькой Богданочки. Она и так была какая-то несчастно-щуплая.

Потом, как и ожидалось, начались разговоры.

— Ее кто-то высек. Она ни за что сознаваться не хочет, а комиссия подозревает ее отца. Он хронический алкоголик! Но судить его не могут. Мать отрицает причастность отца. Когда это произошло, оба родителя были в деревне. Милицию вызвала соседка. У нее был ключ. Она пришла проверить, что дитя делает. А дитя лежало на кухне с обваренными руками!

Вечером этого злополучного дня, задыхаясь от возбуждения, во двор ворвался один из соседских мальчишек. Это был сын долговязой, высохшей, как сорняк, кассирши из «Кулинарии». Прославился он своим голым лицом, то есть лицом взрослой и порочной женщины на тщедушном теле, а сам по себе мальчик этот был невинный. Зато лицо его вызывало у нас чувство неловкости. Ведь встречаются такие лица, хоть и крайне редко. На этом белом лице плашмя лежал красный рот и плывущие белые глаза. Голое Лицо сообщил нам с налету, что в Анатомическом театре завелись свиньи. Конечно, мы высмеяли его, но он поклялся, что сам своими ушами слышал за коричневой дверью визг свиньи. Анатомический театр со свиньями никак уж не вязался. Да и вообще, мы, городские дети, свинью видали только в разделанном состоянии на базаре. Представить же свинью в другом виде было немыслимо. Мы так и забыли бы об этом происшествии, если бы мой собственный папа не сообщил, что он и сам как-то видел свинью в районе Оперы. Ее куда-то гнали. Тогда-то я и вспомнила о визге в Анатомическом театре и решила провести расследование. Сколько ни бродила я вокруг да около этого закрытого заведения, оттуда не донеслось ни единого звука. Зато при виде этого крылечка я вдруг отчетливо ощутила то, что наверняка чувствовали многие, — а именно: дом этот был как будто совсем не из нашей жизни, а из какой-то прошлой, дореволюционной, героической и белогвардейской, о которой мы только догадывались и которая была навеки изгнана из нашего города еще задолго до моего рождения. И тогда я отчетливо поняла, что и наша жизнь когда-нибудь станет таким же забытым раритетом.

На Прорезной царило безмолвие. От легких порывов ветра тополя лениво выворачивали сизые листья, а мне навстречу стремительно шел человек в красных шароварах, будто из театра.

— Мадмуазеля, а вы знаете, кто такой Симон Петлюра? — спросили шаровары.

Я пожала плечами:

— Какой-то персонаж из романов Булгакова?

— Вот никто тут не знает, кто такой Петлюра. А вот прийдет время — и ему памятник поставят.

У красных шаровар был востренький хитрый нос, реденькие волосы были с лихим хвастовством зачесаны назад, глаза были лукаво сощурены, вообще, он был похож на лису.

— А кто такой Скоропадский, знаете?

— Ученый?

— Историческое лицо. Ничего-то вы не знаете из истории нашего города и из истории Украины! Вам стыдно должно быть, мамзелька. Но мы еще встретимся.

И шаровары резко развернулись и зашагали дальше.

Как раз в это время случилась одна неприятная вещь — у Ю. А. произошел инфаркт миокарда, и его увезли в больницу. И поскольку теперь он был вдовец и навещать его было некому, мама носила ему котлеты каждый божий день, а я чуть ли не злорадствовала.

В день инфаркта я как раз проходила мимо зоомагазина. Бывает ли у рыб инфаркт, простуда, шизофрения, случается ли у них грипп? Если да, почему он не передается через весь океан? — вот что занимало меня до самого вечера.

В эти дни все бродило, и у нас опять появился Узник, которому папина закадычная подруга, Люда Проценко, тут же привесила кличку Невольник чести. Вид у него был самый что ни на есть таинственный и торжественный. Он мелко тряс лицом, тонул в сигаретном дыму и говорил из-под этого дыма своим глухим голосом.

Оказалось, что несколькими днями ранее он повстречал на улице человека, который отсиживал с ним срок и которого он считал давно погибшим.

— Он — гениальный врач, грудной хирург. — Глаза Узника слезились. Лицо его делалось то красным, то вдруг покрывалось бледными пятнами.

— И более того, — теперь он уже говорил приглушенным тоном, — ему дали лабораторию и персонал, и занимается он какими-то чудесными опытами по пересадке сердца, а точнее, протезированием клапанов.

И потом вдруг мы узнали, что еще до моего рождения в нашем городе впервые в мире людям стали пересаживать органы мертвецов и что занимался этим доктор Амосов! Но самое удивительное было то, что лаборатория эта была будто при институте Академии наук, которым и руководил этот самый знаменитый хирург и новатор Амосов, и одновременно под крышей Комитета государственной безопасности, а это значило — полная свобода и все возможности для ученого.

Оказалось, что выпустили этого врача, потому что в заключении он спас от инфаркта какого-то тюремного надзирателя, и сделал он это в сибирской деревне чуть ли не голыми руками, то есть ржавым ножом!