Люди без внутреннего сияния (СИ) - Постюма Йенте

— Не умирайте, ладно? — сказал Артур, провожая нас.

По дороге Боб расплакался, и я остановилась на заправке его покормить. К счастью, ел он отлично. Время от времени он отрывался от груди и смотрел на меня очень серьезно. Пока мы смотрели друг на друга, кто-то на улице хлопнул дверцей автомобиля, и я увидела, как страх возник в глазах Боба и медленно исчез. Он пока ничего не скрывает, подумала я и разгладила морщинку у него на лбу.

Когда я въехала на улицу, мой отец вышел из дома. Яростно размахивая руками, он стал показывать мне, как припарковаться на дорожке у дома. Дома он с гордостью продемонстрировал, какой чудесный детский утолок оборудовал в моей старой комнате, с манежем, целым ящиком лего и горой плюшевых игрушек. В гостиной на подставке стоял проектор, а над камином висел экран. Мой отец запланировал вечер просмотра семейных видео: «Ведь ты теперь стала мамой».

— Так-так, наденем очки, — сказал он, усаживая Боба к себе на коленки.

Он говорил с ним на сюсюкающем языке, который придумал когда-то для нашего пса. Тот всегда вытягивался у него на груди, когда папа по вечерам сидел в кресле у телевизора. А пес был довольно крупным. По словам моей матери, отец сидел так и со мной, пока я не выросла. «Пока ты не начала огрызаться», — часто повторяла она, хотя прекрасно знала, что огрызаться я начала гораздо позже.

— Давай-ка ложись спатуси-пуси-куси, — сказал мой отец Бобу, когда укладывал его в кроватку.

За ужином я пыталась сконцентрироваться на звуках с улицы, на тикающих часах, на собственном дыхании — всем этим техникам нас научили в дурдоме.

Папа рассказал мне про Маргарет.

— Она предоставляла мне слишком много свободы, — сказал он. — Из-за этого я только сильнее скучал по твоей матери.

По всему дому по-прежнему были вещи моей матери. Коробки с ее коллекцией старинных рюмок загораживали вход в кладовку. Мне показалось, что папа уже не помнил, что именно там находится, потому что каждый раз шарахал по коробкам дверью. От Маргарет не осталось ни следа.

После ужина мы смотрели на мою мать на пляже. Она махала рукой и показывала книжку, которую читала: «Путешествие на край ночи» Селина. Я вспомнила недели незадолго до ее смерти, когда она сама уже не могла дойти до туалета и мой отец мыл ей попу. Я не знала, была ли я способна на такое, если бы Артур стал настолько беспомощным, но когда у него в прошлом году обнаружилась язва желудка, я носилась по всему городу в поисках единственных пастилок, которые снимали ему боль. Артур запросто мог бы подтереть мне задницу, даже не поморщившись. Все неприятные ощущения он проглатывал. Иногда я даже слышала, как он это делает. Если я начинала говорить на какую-то неприятную тему, он замолкал, делал глубокий вдох, сглатывал и заводил разговор о чем-то другом.

Потом мы увидели мою маму со мной и собакой в лесу. Мама принимала красивые позы, я пряталась за деревом. «Иди сюда», — звала она меня жестами. В другом видео я сурово смотрела в камеру, а мама сидела рядом со мной на корточках. Мы были у нас в гараже. Она говорила мне что-то, а я упрямо мотала головой. Она открыла дверь гаража, и я опять покачала головой. Наверное, она сказала: «Сделай это для меня».

Когда моя мать отправляла меня на улицу поиграть с соседскими девочками, я тайком пряталась в гараже и собирала пазл, который вообще-то был для меня слишком сложным, но если набраться терпения и начать с уголков, то постепенно он начинал складываться. Что делать с соседскими девочками, я не знала. Иногда они были милыми, а иногда только шептались друг с другом или исчезали на целый день, когда мы играли в прятки. «У тебя нет панциря, — говорила моя мама. — Ты должна нарастить панцирь».

Пока она была жива, верила в то, что из меня может что-то получиться. Поэтому в последние годы я особенно сильно старалась. Когда я перешла в среднюю школу, она отправила меня в театральную студию, но там я не знала, куда девать руки. «Да и пусть себе болтаются, — сказала моя мать. — Расслабься хоть раз».

В попытке ее успокоить я рассказала ей об одном моменте, который до сих пор четко стоял у меня перед глазами. Мне тогда было лет шесть, я остановилась у нашего порога перед кустом лаванды. На мне было мое любимое платье. «То, голубое в цветочек», — сказала я. Светило солнце, я вдыхала лавандовый запах. «Сейчас я счастлива, — подумала я. — Этот момент мне нужно запомнить». «Вот именно, — сказала моя мать. — Именно это и происходит, когда расслабишься».

В последнем видео, который показал мне мой отец, я только что родилась, и мы с ним смотрели, как моя мама лежит со мной в постели. Я подумала, что без косметики она была еще красивее.

— Ей тут всего лишь двадцать пять, — сказал мой отец. — На тринадцать лет меньше, чем тебе сейчас.

Я вдруг поняла, что моей маме было почти столько же, сколько мне, когда она умерла.

Несколько минут мы смотрели на дрожащие кадры с разных планов, на которых мы с мамой не отрывали друг от друга глаз. Потом мой папа выключил проектор.

На следующее утро я рассказала моему отцу про дурдом. Он спросил, досаждало ли мне чавканье только Артура.

— И других людей тоже, — сказала я.

Он рассказал мне о своей бывшей пациентке, которая боялась курлыканья голубей. Это произошло из-за того, что ее отец всегда сыпал птичий корм в коляску, когда гулял с ней маленькой.

— Ему это казалось забавным, — сказал он.

Я сказала, что нанести ребенку травму настолько просто, что порой приходится бороться с искушением. Мы вместе посмотрели на малыша Бобби.

После обеда я позвонила Артуру сказать, что мы выезжаем.

— Я тебя люблю, — сказал он.

Когда я спросила, почему он это сказал, он ответил, что для этого не нужно никакой причины. А потом рассказал, что съел четыре бублика с творожным сыром, а потом сунул себе в горло два пальца.

— Тебе совершенно незачем переживать по этому поводу, — сказал он. — Когда я жил один, часто так делал.

Когда жила одна, я каждый день таскалась в супермаркет, чтобы там растерянно разглядывать витрину с нарезанными овощами. По ночам я мучилась вопросом, что со мной не так, почему люди не хотят быть со мной — может, мне нужно громче разговаривать или активнее использовать мимику. Но как только я пыталась это делать, на глазах выступали слезы, даже если я при этом чему-то радовалась. Тогда мне приходилось опускать взгляд и ждать, когда слезы высохнут.

Сейчас я почти никогда не оставалась одна, но, когда такое случалось, хватала тряпку и протирала столешницу и крышку мусорного ведра, а потом ложилась на диван ждать. Чаще всего печаль накатывала сама по себе. Но теперь она была у меня не в горле, теперь она улеглась где-то в груди.

«Если бы ты дала себе волю, ты бы, наверное, жутко разозлилась», — как-то раз сказал мне Артур. Но сама я думала, что стала бы плакать. Из-за всего. Из-за Артуровой коллекции миниатюрных скелетов, из-за того, как он сказал однажды «мы с тобой единое целое» и глупо улыбнулся, из-за пяти бутылок виски, которые он купил, потому что их уценили, после чего сел на велосипед и сразу разбил две из них. Из-за того, как он подпевал Дэвиду Боуи, если думал, что его никто не видит. Из-за того, что он, в отличие от большинства людей, не был похож на грызуна, и из-за того, что он всегда высовывал голову в окно, если слышал сигнализацию чьего-то мопеда. И из-за его гордого взгляда, когда он увидел, как Боб в первый раз зевнул. Из-за моего отца, который готовил сладкий омлет каждый раз, когда я приезжала к нему в гости, вытирал все, что можно, одним и тем же носовым платком, а еще каждый вечер в восемь часов смотрел дурацкий голландский сериал и поставил на своем письменном столе рядом с маминой фотографией фотографию Боба. Из-за того, как старательно Боб спал у меня на руках, из-за его серьезных глаз, из-за того, как он хихикал, если я считала для него вслух, и если я считала до ста, то он хихикал раз двести. А еще я бы плакала по моей маме.

— Но ты и так довольно часто плачешь, — сказал Артур. — Тут Боб пошел в тебя.