Айрис Мердок - Монахини и солдаты

— Справедливо или нет, но это так.

— Но для вас не так.

— Нет. — Анне хотелось понять Гая, хотя его превратные суждения причиняли ей боль. — Думаю… мы хотим претерпеть страдания за свои грехи… но не умирать.

— Да. Да. Хотим… своими страданиями… заслужить… прощение за все.

— И это кажется вам смирением?

— Да.

Они снова замолчали. Анна подумала: «Этому человеку я могу сказать все».

— Вы, мне представляется, не верите в противоречащую вере идею жизни после смерти? — спросил Гай.

— Не верю. Согласна, это противоречит вере. Я имею в виду… что бы это ни было… это происходит здесь и сейчас, — ответила она и подумала: «В монастыре я такого сказать не могла».

— Хотел бы я верить в загробную жизнь, — сказал Гай. Он отвернулся от нее и теребил волосы беспокойной рукой, выставив свой горбоносый профиль. Неожиданно он сверкнул на нее глазами. — Разумеется, не по какой-то там вульгарной причине. Не просто для того, чтобы меня освободили от того, чему предстоит совершиться в ближайшие несколько недель. Но… я всегда чувствовал в себе желание…

— Какое?

— Мне бы хотелось предстать перед Божьим судом.

Анна задумалась.

— Где же тут логика? Похоже, что вы не очень-то любите христианство.

— Прекрасно вас понимаю, — сказал Гай. Разговаривать с ней было одно удовольствие. Он мило улыбнулся, отчего его напряженное лицо смягчилось. — Это романтическая, садомазохистская, фантастическая идея, а не то, что кажется… правда…

— По-вашему, Божий суд — это оценка, чистый подсчет или кара?

— О, и то и другое. На мой взгляд, человек жаждет того и другого. Заглянуть через плечо ангелу, ведущему протокол. И узнать итог. Это что-то докажет.

— Какого доказательства вы хотите? Гертруда говорила, что вы писали книгу о наказаниях.

Гай нахмурился.

— Говорила? Пока это ничто. То есть… так, всего лишь наброски.

— Можете рассказать что-нибудь о ней?

— Это запретная тема. Если должностное лицо министерства внутренних дел пишет книгу о наказании, оно обязано… да вы знаете… она об устрашении и исправлении.

— А о воздаянии речи не идет, и это то, чего вы хотите?

— Для себя — да.

— А вы не думаете, что другие могут нуждаться в том же, хотеть того же?

— Возможно, но меня волнует только мой случай. Как вас — ваш.

Они улыбнулись друг другу. Анна сидела напряженная, собранная.

— Правосудие — такая странная вещь, — продолжал Гай, — оно находится в противоречии с другими достоинствами, оно как коричневый цвет, которого нет в спектре, — его нет в спектре морали.

— Не понимаю, — сказала Анна.

— Оно — чистый подсчет.

— А как насчет милосердия?

— Это совершенно другое. В любом случае милосердия быть не может.

— Почему же?

— Потому что преступление — наказание для преступника.

— Если это так, почему вы хотите загробной жизни?

— Но ведь человек не может постичь. Я бы хотел все это понять. Хотел бы, чтобы мне это показали, объяснили. Вот почему идея чистилища столь волнующа.

— А как ад? Он тоже волнующ?

— Нет. Он непостижимо реален. Но чистилище, страдание в присутствии Бога — какая это радость! Просчитанное страдание, страдание с целью, нацеленное на успех, — неудивительно, что души у Данте с радостью ныряют обратно в огонь.

— Но чистилище — это исправление, а вы сказали…

— Чистилище — это магическое исправление, чье действие гарантировано. В реальной жизни наказание может дать любой результат, тут все крайне непредсказуемо. И возмездие важно лишь как предупредительная мера, оно необходимо для того рода примитивного правосудия, которое мы вершим здесь, на земле. Я имею в виду, парень должен совершить что-то, а мы обязаны попытаться определить в обвинении, насколько тяжек или ничтожен его проступок…

— В противном случае мы могли бы наказывать людей им во благо.

— Да, или чтобы это послужило уроком другим.

— Я понимаю, как вы воспринимаете чистилище, — сказала Анна.

— Однажды я видел викторианскую картину, называвшуюся «Смиренная молитва». И позавидовал человеку, изображенному на ней.

— Мне знакома эта картина. О… Господи… да! Это несказанно утешительно и, как вы заметили, романтично, и все же…

— Почему бы не дать утешение бедным грешникам?

— Вы правы. Но относительно возмездия, когда вы говорите, что хотите быть судимы, это просто общая идея, некое «смирение», пользуясь вашим выражением, или же это касается ваших поступков, так сказать?..

— Ну… — протянул Гай. Он снова улыбнулся, теперь печально, внимательно посмотрел на Анну темными глазами, влажно блестевшими на его сухом бледном лице с ввалившимися щеками.

— То есть я не спрашиваю о вещах, за которые вы осуждаете себя, не спрашиваю просто, как вы к ним относитесь…

— Мы практикуем специализацию, вам не кажется? — спросил Гай. — Мы избирательно порядочны, если вообще порядочны. Каждый из нас обладает одним или двумя достоинствами, которые мы культивируем в себе, правда не слишком. Или находим такое положительное качество, которое всегда так или иначе полезно, зачтется как добродетель, это может быть твердость, или добросердечие, или целомудрие, или воздержанность, или честь. Что-нибудь не слишком неподъемное, не слишком обременительное, что подойдет нам…

— Каково же ваше достоинство?

— Мое?.. О, ничего высокого. Что-нибудь вроде точности.

— Не соответствует ли она истине?

— Нет. В действительности мы не слишком широки, когда дело доходит до добродетели, тут мы ужасно ограниченные создания. Насколько жизнь святых способна выдержать критику? Каждый по-скотски относится к другому. Даже ваш друг Иисус, что мы в действительности знаем о нем? Ему повезло быть прославленным пятью литературными гениями…

— Повезло? Ну…

— Наши пороки пошлы и скучны, банальная мерзкая смесь человеческой низости и трусости, бездушия и эгоизма, и даже в своей крайней степени они не менее пошлы. Мы оригинальны только в силу своих достоинств, потому что достоинство трудно дается, и мы должны прилагать усилия, добиваться, преодолевать сопротивление собственной нашей натуры…

— Но разве каждый порок не связан с соответствующей добродетелью? Я имею в виду, не определяются ли они через противопоставление одного другой?

— Только на первый взгляд. Ибо добродетель — что-то ужасно необычное. Она не вписывается в окружающее, она — нечто обособленное, существующее само по себе.

— Вы хотите сказать, демоническое?

— Это еще одна романтическая идея. Нет, я этого не нахожу. Просто… оригинальное… своеобразное… странное… Пороки общи, достоинства индивидуальны. Они не находятся в континууме общего развития.

— Не уверена, — сказала Анна. — То и другое должно быть взаимосвязано и составлять что-то вроде…

— Системы? Иерархии? Это метафизика.

— Но добродетель часто бывает обыденной и скучной, я в этом убедилась. Согласна, она индивидуализирована. Мы однобоко положительны, только там, где нам удобно. Но вам добродетель видится безусловно интересной и оригинальной в своей сути, а я этого не вижу. Это из области… предположений.

— Я не сказал «интересна»… и это — предположение…. Но вы спросили, хочу ли я… когда я пожелал возмездия… пожелал… за что-то в особенности…

Гай пристально смотрел на нее. Анна внезапно испугалась и почувствовала, как лицо ее вспыхнуло. Ей пришло в голову, что он хочет вроде как исповедоваться перед ней. А если он скажет ей сейчас что-то ужасное, что-то тайное, что гнетет его душу? Не для того ли он попросил ее прийти? Будь я священником, моей обязанностью было бы выслушать его признание. Но я не священник. Исповедоваться мне бесполезно, я представляю только себя. Это не по моей части, я не обладаю магической силой, чтобы изменить то, что может произойти, не имею права касаться его души. Я не смогу сказать ему ничего хорошего, и он будет сожалеть, что обратился ко мне.

— Наверное, я утомляю вас, — мягко сказала она. — Гертруда просила меня долго не засиживаться.

Гай по-прежнему не сводил с нее глаз. Потом вздохнул, выдавил легкую насмешливую улыбку и отвернулся.

— Я только что напугал вас, да?

— Да.

— Простите, это так, ерунда. Все… в порядке. Эй, эй, белый лебедь! Сиделка явится через минуту.

— Я должна идти.

Гай обернулся к ней. Чувство жалости нахлынуло на Анну, перехватив дыхание. Она задрожала. В голове мелькнуло: «Я не могу уйти».

Гай протянул ей руку. Анна взяла тонкую, как бумага, ладонь, легкую, как перышко, в ее сильном пожатии, наклонилась и поцеловала ее.

— О, Анна… идите… мы еще поговорим… в другой раз…

Но больше Анна не увидела Гая.

— И это все, что ты достал нам на ужин?