Рыба моя рыба - Маркина Анна

На мойке она обнаружила большой пузырек нового средства. Потом увидела Леонида — в белом, как облако, кителе. Он осматривал внутренности холодильников и брезгливо, словно больные человеческие органы, крутил в руках миски и плошки с едой и заготовками.

— Мы не такое берем, — она показала бутыль с моющим средством. 

— Теперь такое, — он скользнул взглядом по ее лицу, груди и рукам и опять нырнул в холодильник. — Это гипоаллергенное.

— Дорогое небось? Геннадий Петрович заругается. 

Он пропустил ее слова мимо ушей.

— Продукты в холодильнике совсем не маркируете?

Она пожала плечами.

Пришла Лидка с жирно подведенными глазами и маникюром, которого у нее сроду никто не видел. Она фланировала по залу в короткой юбочке, протирая столы и готовя витрины, и то и дело совала нос на кухню. Пришли тетя Тоня, и тетя Лена, и Роза с кассы. Все — с улыбками и цветными ногтями. Но как только Леонид начал их отчитывать, романтическое настроение сползло с них, как пленка с ошпаренных кальмаров.

— С ума рехнулся! — тетя Тоня стояла, уперев руки в боки, рядом с холодильником. — Я и так знаю, что это соус вчерашний. А баклажаны с вечера лежат. Только время тратить на эти писульки. Это у вас там в рэс-то-ра-нах, — последнее слово оно растянула на иностранный манер, — видно, делать нефига, а у нас тут производство.

— А это? — он покачал перед ее носом пакетом неясного содержимого, которое оседлала плесень.

— Это не наше, — махнула рукой тетя Тоня с таким видом, будто пакет в холодильную камеру подкинули.

Ее шапочка отрицательно повертелась вместе с головой.

— Это я выбрасываю, — непреклонно сказал Леонид, — и с сегодняшнего дня все маркируем. 

Тетя Тоня работала в столовой долго и относилась к ней по-хозяйски. После ухода прошлого старшего повара она и вовсе переняла власть и командовала всей сменой с удовольствием и монаршьей снисходительностью. Теперь ей не хотелось слезать с насиженных кулинарных высот обратно на землю. 

Она недовольно прицокнула. 

— А с тараканами что у вас?

Молчали.

 — Елена Владимировна? — парень посмотрел на тетю Лену, робкую, почти прозрачную женщину в летах, которая под его взглядом совсем растеряла краску.

— Так месяца четыре назад травили.

— И сколько уже так живете? — голубые глаза потемнели, как предгрозовое небо.

— Их трави не трави, они снова лезут, — сказала тетя Тоня, — только возни с этим на несколько дней.

— Роспоренадзора не боитесь? Где ваш договор с СЭС?

— Это к Генке.

Катя испугалась, как бы гроза не прогремела прямо на кухне. Она ретировалась к тазикам с нечищенными овощами. Старшие были отпущены к своим делам. Целый день на кухне висело напряжение. Леонид был не доволен всем. Он грустно смотрел на безвкусную вареную картошку, погружая ее в протирочную машину. Один из салатов собственноручно убрал с подачи, когда обнаружил, что его возглавляет тунец из просроченных консервных банок. А когда добрался до морозильника с мясом и рассмотрел этикетки со сроком годности, окончательно замолчал, поверженный обстановкой.

Генка явился после обеда.

— Осваиваетесь? — дыша перегаром, радушно спросил он.

— Можно вас? — ответил вопросом на вопрос Леонид и сам пригласил Геннадия Петровича в его же кабинет.

Обратно выбрался хмурый и уставший, словно после битвы.

— Завтра у нас дезинсекция, — прокатился его голос. — Кто-то может вечером остаться?

Все посмотрели на тетю Тоню. Тетя Тоня желания помогать не выказывала и глядела непримиримо.

— Я останусь, — вызвалась Катя, и больше никто.

До позднего вечера они заматывали посуду пленкой, освобождали стеллажи, прятали продукты и отодвигали от стен оборудование. Катя не заметила, как утихомирилось солнце и наступили шершавые легкие сумерки. 

Сидели на одном из столов в зале и переводили дух, глядя на горы утвари в полиэтиленовых коконах.

— Чего они все так? — обиженно, словно ребенок, спросил он. 

— Ремонт скоро, — Катя воспользовалась случаем, чтобы рассмотреть его упрямое лицо. — Уж больше года ждем. Всё тут переделают, и оборудование — новое будет…  И кондиционеры. И щели с дырами забьют. А сейчас какой смысл? 

Парень покачал головой:

— А чего помогаешь тогда?

— Жалко вас.

У проходной вместо того, чтобы попрощаться, он покатил ее велосипед. А она довольно зашагала рядом. По дороге рассказал, что сестра сильно болеет и он приехал к ней. А раньше работал в обычном московском кафе. У магазина попросил подождать и, вернувшись, положил в корзину две пачки морской соли.

 — Для твоей руки.

Перед поворотом на свою улицу, она сказала: 

— Пришли почти. Ну пока?

И он, махнув на прощание, зашагал с горки в рассеянную ночь.

Дома ее встретили чуть ли не с вилами. 

— Ты чего телефон не берешь? — Володя стоял возле двери, бледный и злой. — Пять часов нет.

— Так разрядился, наверно. У нас дезинсекция внеплановая, готовились.

По лицу свекрови пробежало недоверие:

— Мы уж чуть полицию не вызвали. Думали, как в прошлый раз.

Катя залилась краской. В прошлый раз, перед тем как устроиться посудомойкой, она загуляла. Помнила только начало: встретила девчонку из Сосенского, а та притащила ее в свою компанию. Дальше почти не помнила. Только жгучее чувство стыда, когда спустя три дня нашли ее в городе под забором детского садика. Теперь домашние ей это припоминали: как полицейские топтались в доме и составляли протокол, как снимали у всех отпечатки пальцев и как искали ее три дня. Володя тоже тогда еще пил, но его-то не стыдили за разбитую машину. И за то, как он продал ее остатки, а все деньги вложил в какую-то пирамиду, и теперь они выплачивали кредит. 

Тогда Катя так перепугалась, что закодировалась, и с тех пор держалась, хотя действие укола давно закончилось. Другого дома у нее не было. Здесь летними ночами над их с мужем диваном компанейски жужжали комары, она всегда была сыта и одета, а в выходные всей семьей лепили пельмени или вареники, и она чувствовала, что не одна. 

Когда они с Володей познакомились, Катя жила в отцовском доме, и у них была сплошная Садом и Гоморра, как говорила свекровь. Отец вахтовал. Почти год они с Володей жили не пойми на что, покупали ящиками спирт у знакомого в аптеке, и всякая память терялась между их разгоряченных тел и почти животного забытья, которым можно было отгородиться от жизни. От жизни, которая за туманной завесой развертывалась вокруг. Там, в жизни, была сплошная тоска — там убили брата, отец не выходил на связь, а Катю ждал только бессмысленный и беспощадный труд. Но из этой вот жизни вдруг появилась крепкая рука свекрови, перетащившая за шкирку через завесу вначале Володю, а потом и ее. 

Володя засобирался на лесопилку, но она сделала вид, что спит. Ей не хотелось видеть его лицо с белесыми бровями. Она лежала с закрытыми глазами, вспоминала вчерашнее и улыбалась. Когда половицы перестали отвечать на его тяжелые шаги, Катя умылась и собрала диван. Она на ходу сжевала бутерброд и поехала в КВД.

Там, у кабинета дерматолога, куда она записалась две недели назад по телефону, сидели растерянные люди, которые выглядели как дети, ждущие наказания. Она спросила, тут ли принимает Капустина, и тоже растерянно приткнулась в очередь.

— С чем пожаловали? — спросила ее врач.

— С экземой.

Врач посмотрела на нее неодобрительно:

— Табличку на двери видели?

Катя покрутила головой. 

— Девушка, я венеролог. У вас сифилис есть?

Катя покраснела. Она вспомнила людей в очереди и поняла, почему они казались такими потерянными. Возможно, они-то пришли с сифилисом, а не с экземами.

— А гонорея?

Катя отрицательно покрутила головой.

Капустина раздраженно подытожила:

— Ну вот будет у вас сифилис или гонорея, и приходите. А сейчас что вы ко мне пришли со своей экземой?

— Не знаю, меня так записали, — протянула Катя, испугавшись, что ее прогонят и опять придется ждать приема две недели. — Чешется очень. И некрасиво, — добавила она, заискивающе раскладывая на краешке стола больную ладонь.