Альберто Моравиа - Скука

Надо сказать, что в период между десятью и двадца­тью годами я страдал от скуки больше, чем в любую дру­гую пору своей жизни. Я родился в тысяча девятьсот два­дцатом, и, значит, моя юность прошла под черным знаком фашизма, то есть того политического режима, который возвел некоммуникабельность в систему: некоммуника­бельность определяла отношения диктатора с массами, отдельных граждан между собою и их же отношения с диктатором. Скука, которая есть отсутствие каких-либо связей между человеком и окружавшим его миром, во времена фашизма была растворена в самом воздухе, ко­торым мы дышали; а к этой, социальной, скуке следует добавить еще скуку неосознанной и безотлагательной сексуальной потребности, которая, как обычно бывает в этом возрасте, мешала мне вступить в подлинно челове­ческие отношения с теми самыми женщинами, в чьем обществе, мне казалось, я свою скуку рассеиваю. Однако эта же скука спасла меня от участия в гражданской вой­не, которая вскоре разразилась в Италии и опустошала ее в течение двух лет. Вот как это было. Я служил в дивизии, дислоцировавшейся в Риме; как только объявили пере­мирие, я снял форму и вернулся домой. Затем всем воен­нослужащим было приказано — под страхом смертной казни — возвратиться в ряды армии. Мать, с характер­ным для нее почтительным отношением к властям, кото­рых в ту пору было две — немецкая и фашистская, сове­товала мне надеть мундир и вернуться в строй. Она жела­ла меня спасти, но на самом деле толкала на путь депор­тации, что, вполне вероятно, повлекло бы за собой гибель в нацистском концлагере, как это и случилось со многи­ми моими товарищами по военной службе. И именно скука, и только скука, то есть внутренняя невозможность уловить какую-либо связь между мною и этим приказом, мною и военной формой, мною и фашистами, скука, от которой я мучился двадцать лет, ибо она делала в моих глазах просто-напросто несуществующими обе великие мперии — и империю ликторского пучка, и империю свастики[1], — эта скука на этот раз меня спасла. Не по­слушавшись уговоров матери, я укрылся в деревне, на вилле одного моего приятеля, и просидел там всю граж­данскую войну, занимаясь живописью, — способ убивать время не хуже всякого другого. Так я стал художником, или, точнее сказать, поддался иллюзии, будто посред­ством художественного выражения смогу раз и навсегда установить связь между собой и окружающей меня ре­альностью. Я действительно испытал поначалу некото­рое облегчение, вызванное энтузиазмом, с которым я приступил к работе, и даже почти убедил себя в том, что моя скука была скукой художника, который просто не догадывался о том, что он художник. Я ошибся, но в течение какого-то времени мне казалось, что я нашел способ излечения.

В конце войны я вернулся к матери, которая за это время успела купить большую виллу на Аппиевой дороге. Как я уже говорил, мне казалось, что занятия живописью окончательно развеют мою скуку, но вскоре я убедился, что это не так. Несмотря на живопись я снова начал ску­чать; больше того, так как скука автоматически прерыва­ла мои занятия живописью, я наконец смог составить точное представление об интенсивности и частоте при­ступов этой болезни, куда более точное, нежели в ту пору, когда я еще не рисовал. Когда проблема скуки предстала передо мной во всей своей неизменности, я начал спра­шивать себя, какие же у нее могли быть причины, и мето­дом исключения пришел к выводу, что скучал я оттого, что был богат, и что будь я беден, я бы, по-видимому, не скучал. Эта мысль вырисовывалась в моем сознании не с такой ясностью, как сейчас, когда она предстает напи­санной на бумаге; тогда это была не столько мысль, сколько подозрение, правда принявшее вскоре почти ма­ниакальный характер: мне казалось, что между моею ску­кой и моими деньгами существует несомненная, хотя и неявная связь. Я не хочу останавливаться слишком долго на этом достаточно неприятном периоде моей жизни. Так как я снова начал скучать, а когда я скучал, я бросал живопись, я от всей души возненавидел нашу виллу и роскошь, которая меня там окружала; возлагая именно на них вину за одолевавшую меня скуку, которая лишала меня возможности рисовать, я стал страстно мечтать от­туда уехать. Но так как речь шла — как я уже говорил — всего лишь о подозрении, я не решился прямо сказать матери то единственное, что, в сущности, должен был сказать: я не хочу жить у тебя, потому что ты богата, а богатство нагоняет на меня скуку, а скука мешает мне рисовать. Однако я инстинктивно вел себя так, чтобы, потеряв терпение, мать сама приняла решение о моем отъезде.

Я вспоминаю тот период моей жизни как время веч­ных споров, бесконечных размолвок, ожесточенной вражды, почти болезненной неприязни. Никогда я не вел себя с матерью так ужасно, как в ту пору, и таким образом к испытываемой мною скуке примешивалась еще и смут­ная жалость к той, которая никак не могла понять при­чин моей грубости. Но больше всего я страдал от чего-то вроде паралича, поразившего меня в те дни и сделавшего немым, апатичным, упрямым; мне казалось, что я зажи­во замурован внутри самого себя, как внутри наглухо за­пертой душной тюрьмы.

Моя жизнь на материнской вилле и вызываемое этой жизнью душевное состояние, вероятно, продлилось бы много дольше, если бы, на мое счастье, мать не решила бы, что узнает в моей скуке чувство, подобное тому, ко­торое однажды уже испортило ее отношения с моим от­цом. И тут, по-видимому, надо хотя бы коротко расска­зать и о нем, то есть о том человеке, который прошел по дороге скуки раньше меня.

Так вот, насколько мне удалось выяснить, отец мой был прирожденным бродягой, одним из тех людей, кото­рые, сидя дома, постепенно перестают разговаривать, те­ряют аппетит и вообще отказываются жить (так некото­рые птицы не могут жить в клетке), но, очутившись на палубе корабля или в купе поезда, сразу обретают свой­ственную им жизнерадостность.

Он был высокий, атлетически сложенный, белоку­рый — как я; но я некрасив, потому что рано полысел, и лицо у меня чаще всего тусклое и мрачное, отец же был именно красив, если верить дифирамбам матери, кото­рая в свое время женила его на себе насильно, несмотря на то что он не переставал твердить, что не любит ее и непременно от нее уйдет.

В сущности, я его совсем не знал, потому что он вечно где-то путешествовал; последний раз, когда я его видел, волосы у него были уже почти совсем седые, а все еще молодое лицо изрезано тонкими глубокими мор­щинами; тем не менее он продолжал носить легкомыс­ленные галстуки бабочкой и клетчатые костюмы времен его молодости. Он приезжал и тут же уезжал, вернее убегал от моей матери, с которой ему было скучно; по­том возвращался, вероятно затем, чтобы раздобыть де­нег для нового побега, потому что у самого у него не было ни гроша, хотя и считалось, что он занимается «экспортом-импортом». В конце концов однажды он не вернулся. Сильный порыв ветра перевернул в одном из внутренних морей Японии ferry-boat[2] с сотней пассажи­ров, и отец оказался в числе утонувших. Что делал он в Японии, был ли он там в связи с «экспортом-импортом» или занимался чем-то еще, я так никогда и не узнал. По мнению матери, которая любит научные и наукообразные определения, у отца была дромомания, то есть страсть к перемене мест. Может быть, этой мании, объясняла она, словно размышляя вслух, был обязан он и своею стра­стью к маркам, этим крохотным ярким свидетельствам многообразия и обширности мира; отец собрал прекрас­ную коллекцию, которую она продолжала хранить, тем более что география была единственным предметом, ко­торый она хорошо изучила в школе. Мне казалось, что мать рассматривает дромоманию отца как сугубо инди­видуальную и малосущественную особенность; меня же именно эта особенность заставляла испытывать поис­тине братское сочувствие к его патетической, почти стершейся и чем дальше, тем больше стиравшейся из памяти фигуре, в которой, мне казалось, я различал, во всяком случае в сфере отношений с матерью, черты не­которого сходства с собою. Но, как понял я позднее, сходство было чисто внешним: отец действительно стра­дал от скуки, но избавлялся от нее в счастливом бродяж­ничестве, переезжая из страны в страну; иными слова­ми, его скука была самой обычной скукой, которая про­ходит от новых и необычных ощущений, Да и в самом деле, достаточно сказать, что отец верил в мир, во вся­ком случае географический, в то время как я не мог поверить даже в существование бокала.

Однако мать не пожелала углубляться во все эти тон­кости и решила, что, без сомнения, узнает в моей скуке то легко излечимое уныние, которое когда-то осложняло ее отношения с мужем: «К сожалению, от отца ты взял больше, чем от меня», — твердо сказала она мне как-то однажды. «А я знаю, что, когда на вас это находит, луч­шее средство — расстаться. Так что уходи, уезжай куда угодно, а когда все пройдет, возвращайся».