Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Анна заметила в себе склонность к весьма странному времяпрепровождению. Она всегда читала газеты и разнообразные журналы в больших количествах, ей был присущ порок, типичный для таких как она людей: ей нужно было знать обо всем, что происходит в мире. Но теперь, проспав допоздна и выпив кофе, она усаживалась на пол в большой комнате, разложив вокруг себя с полдюжины ежедневных газет и дюжину еженедельных журналов, и начинала их медленно читать и перечитывать. Она пыталась увязать все в общую картину. Если раньше Анна читала, чтобы составить представление о том, что происходит в мире; то теперь привычная для нее система чтения лишилась формы и исчезла. Ей казалось, что ее разум превратился в некую площадку для выявления различных соотношений, она соотносила события и факты, сопоставляла их друг с другом. Ее задача состояла не в том, чтобы понять порядок следования разных событий и возможных их последствий. Ей казалось, что она, Анна, стала неким центральным пунктом осведомленности, который подвергается атакам миллионов бессвязных фактов, и этот центральный пункт исчезнет, если она не справится со стоящей перед ней задачей: взвешивать и соотносить все факты, принимать их все в расчет. Так, например, она могла себя поймать на том, что уже очень долго смотрит на следующее утверждение: «Опасности воспламенения от теплового излучения, вызванного наземным взрывом бомбы в десять мегатонн, подвергнется территория радиусом около 25 миль. Круг огня с радиусом в 25 миль охватывает площадь в 1900 квадратных миль, и, если взрыв произойдет вблизи запланированной точки наводки, он будет включать в себя наиболее густо населенные сектора целевого комплекса, что означает, что при соответствующих атмосферных условиях, допустим при ясной погоде, все и вся, находящееся на этой громадной территории, может подвергнуться серьезной опасности теплового воздействия, при этом многие объекты будут полностью уничтожены огнем», — и теперь ее ужасал не смысл этих слов, а то, что она в своем воображении никак не могла увязать их с: «Я — человек, ежеминутно разрушающий все возможности будущего потому, что в настоящем существует ряд альтернативных точек зрения, на каждой из которых я могу сосредоточить свое внимание». И так она могла подолгу сидеть и смотреть на два этих набора слов, до тех пор пока сами слова не отделялись, как ей казалось, от страницы и, соскользнув с нее, не уползали прочь, так, словно они отделялись от своего собственного смысла. Однако смысл оставался; не подтверждаемый словами, возможно, он делался еще ужаснее (хотя она не понимала почему), поскольку он в слова не умещался. И вот, оказавшись в тупике из-за двух этих наборов слов, она откладывала их в сторону и пыталась сосредоточить свое внимание на очередном, новом наборе слов: «В Европе явно недостаточно осознают то, что в Африке, в том виде, как там на сегодняшний день задан порядок, нет никакого статус-кво». «Я полагаю, формализм (а не неонеоромантизм, как считает мистер Смит) может оказаться нашим грядущим стилем». Она могла часами оставаться на полу, она сидела и сидела, сосредоточив все свое внимание на отобранных отрывках из печати. Вскоре тип ее деятельности сменился. Теперь она аккуратно вырезала островки текста из журналов и газет и канцелярскими кнопками прикалывала их на стены. Белые стены большой комнаты были уже сплошь покрыты большими и маленькими вырезками из газет. Она осторожно прохаживалась вдоль стен, рассматривая приколотые к ним заявления. Когда у нее кончались кнопки, она говорила себе, что это глупо — продолжать столь бессмысленную деятельность; однако она надевала пальто, выходила на улицу, покупала пару коробочек кнопок и методично прикрепляла еще не оприходованные фрагменты прессы к стенам. А газеты продолжали скапливаться на коврике возле ее двери, прибывая туда каждое утро в виде огромной толстой пачки печатных материалов, и каждое утро она садилась на пол и билась за наведение порядка в этой новой партии сырья — и выходила, чтобы прикупить скрепок.

Ей пришло в голову, что она сходит с ума. Это и был тот самый «срыв», который она давно предвидела; «распад на части» ее личности. И все же ей не казалось, что она хотя бы немного не в себе; скорее, люди, не занятые, как она, мучительным осмыслением несовершенства мира, отраженного в газетах, не имели ни малейшего представления о том, что существует острая необходимость это делать. И все же она знала, что сошла с ума. И хотя она и не могла остановиться и продолжала деловито и с маниакальной тщательностью перерабатывать груды прессы, вырезать кусочки, пришпиливать их к стенам, так что там уже почти не оставалось места, она прекрасно понимала, что в тот самый день, когда домой из школы вернется Дженет, она снова станет Анной, Анной ответственной, и ее мания пройдет. Она знала, что способность матери Дженет находиться в здравом уме и проявлять ответственность значительно важнее необходимости понять мир и что одно зависит от другого. Мир никогда не даст себя понять, не будет упорядочен словами, не позволит дать вещам определения, если мать Дженет утратит свою способность быть ответственной.

Мысль о том, что через месяц вернется Дженет, сверлила Анну изнутри, пробиваясь сквозь ее одержимость газетными фактами. Именно эта мысль заставила Анну обратиться к тетрадям, которые она игнорировала с тех пор, как с Томми случилось несчастье. Она снова и снова перелистывала эти толстые тетради, но не чувствовала с ними никакой связи. Она знала, что какое-то чувство вины, ей непонятное, отсекло у нее возможность писать в тетрадях. Это чувство вины было, безусловно, связано с Томми. Она не знала, и она никогда этого не узнает, не стало ли прочтение ее тетрадей тем фактором, который подтолкнул Томми к попытке покончить с собой; или, если так оно и было, увидел ли он в них что-то такое, что особенно его расстроило, или же она действительно была высокомерной. «Это высокомерно, Анна; это безответственно». Да, он так сказал; но помимо того, что Анна осознавала, что она его разочаровала, что она не смогла дать ему чего-то, что ему было нужно, она не могла понять, что же все-таки произошло.

Однажды днем она заснула, и ей приснился сон. Она знала, что этот сон, принимая разные формы, снился ей уже не раз. У нее было двое детей. Один ребенок — Дженет, пухленькая, лоснящаяся здоровьем девочка. Другой — Томми, маленький мальчик, и она морит его голодом. Ее грудь пуста, потому что Дженет высосала из нее все молоко; поэтому Томми — худенький и слабый, он тает от голода прямо у нее на глазах. Он полностью исчез, свернувшись крошечным колечком бледной, костлявой, глядящей на нее во все глаза плоти, перед самым ее пробуждением, а проснулась она в ознобе тревоги, внутреннего раздвоения и чувства вины. Однако, проснувшись, она не могла нащупать причину, с чего бы ей должно было присниться, что она уморила Томми голодом. Кроме того, она знала, что в других снах этого цикла «заморенным голодом» существом мог быть кто угодно, например прохожий с улицы, чье лицо долго не давало ей покоя. Однако она, безусловно, чувствовала ответственность за того, увиденного мельком на улице, человека — иначе с чего бы она стала видеть во сне, что подвела его или ее?

Посмотрев этот сон, Анна снова судорожно принялась за работу — она вырезала из газет заметки и прочно закрепляла их на стенах.

В тот вечер, когда она сидела на полу, слушала джаз и приходила в отчаяние оттого, что неспособна «найти смысл» в отрывках из газет, она испытала непонятное, похожее на галлюцинацию, чувство — это была новая и до того момента неведомая ей картина мира. Это новое понимание было совершенно ужасным, было реальностью, отличавшейся от всего того, что она раньше знала как реальность, и пришло оно из тех пределов чувств, где никогда раньше она не оказывалась. Нельзя было сказать, чтоб это была «депрессия»; или что она почувствовала себя «несчастной»; или «упала духом»; суть этого опыта была такова, что такие слова, как «радость» или «счастье», полностью теряли смысл. Придя в себя после этого озарения — а это было вневременное явление, так что Анна не знала, как долго оно продолжалось, — она поняла, что пережила опыт, для которого не было слов, — он был за гранью того пространства, где можно заставлять слова обретать смысл.

И все же она снова подошла к тетрадям, позволив своей руке с зажатой в ней авторучкой (полупрозрачной, с просвечивающими хрупкими внутренностями, из-за чего казалось, что это какой-то обитатель морских глубин, возможно морской конек) помедлить над каждой из тетрадей, чтобы дать «озарению» возможность выбрать самостоятельно, в какой тетради оно хочет быть записанным; но все четыре, со всеми их разнообразными разделами и подразделами, так и остались лежать нетронутыми, и Анна отложила авторучку.

Она попробовала музыку, разную — прослушала кусочки джаза, что-то из Баха, что-то из Стравинского, думая, что, может быть, музыка сможет выразить то, что словам не под силу; но оказалось, что она проживает один из тех моментов, а они случались у нее все чаще, когда музыка ее только раздражает, словно атакуя мембраны ее внутреннего уха, сопротивляющегося звукам как врагам.