Рыба моя рыба - Маркина Анна

Недели между звонками тянулись, как двести раз пережеванная жвачка, давно потерявшая вкус. Скрашивали бледное время только вызовы соседей, привыкших к норкинской сантехнической поддержке. Но все больше обращались с ерундой: засоры да подключение бытовой техники.

В этот раз дочь позвонила утром — чайник приветствовал ее веселым свистом. Погода на дворе стояла веселая, деревья выстроились за окном напомаженные, с высокими кудрявыми прическами, как у соседки Лидии Григорьевны, у которой вид был такой, будто она дошла до нас из екатерининских времен, засахарившись в пудре и пыли. Воздух был простодушный, мягкий и поддерживал румяную осень под локоток. Дочь сообщила о своем хорошем настроении и, поскольку отец еще не успел толком проснуться и наговорить неприятного, предалась воспоминаниям о детстве, в котором было хоть и небогато, но очень даже, как она сейчас поняла, ничего. Были у нее и куклы, хоть и не такие, о которых она мечтала, и целый караван вырезанных из дерева отцом верблюдов и вышиванье: 

— Ты помнишь? Там же целые картины…  цветы и домики…

— Куст был. С розами. — Кивнул Норкин, который года два назад вышивки раскопал и в деревянных рамках повесил на стены.

— И животные какие-то были… — вспоминала дочь.

— Дельфины, — Норкин проскакал взглядом по стенам, — и жирафы.

— Ага. И еще какую-то большую картину я начала, но так и не закончила, мы с мамой съехали как раз… Наверно, потерялась, — задумалась… 

— С ребенком, что ли?

— Ты помнишь? 

— Ну! — у Василия сердце застучало быстрее оттого, что он наконец смог угодить.

— Ооо! Вот бы ее закончить! А нитки остались? — Обрадовалась дочь.

— Все есть.

— Папа, давай я к тебе через недельку заскочу? Ты мне все сложи; я заберу, хорошо?

Она не была у него года четыре и редко называла его «папой». После разговора он тут же кинулся к шкафу, извлек шитьевой набор с нитками-мулине, пяльцами, иголками и канвой, разложил перед собой схему и пожелтевшую от времени ткань с начатым рисунком. Вышит был только верхний уголок. Норкин подумал, что дочь, наверное, расстроится: слишком мало сохранилось от ее труда и воспоминаний. Будто от двенадцати лет их семьи, от целого океана осталась одна кружка воды, а все остальное иссохло.  Он и не заметил, как засел за вышивание. На схеме мать держала младенца.

Так он провел два дня. Вызовов не поступало. К вечеру понедельника пришел Дятлов. С Дятловым установились военно-дружеские отношения. Тот не заслуживал своего места: бессмысленно мельтешил руками-крюками, все у него подтекало, ржавело, расходилось, поэтому Норкин встречал его как захватчика. Но после некоторых матерных реверансов и просьб оставить в покое, Василий сдавался, размягчался и садился слушать дятловские жалобы на жизнь. 

Плохо у Дятлова было все и всегда. Зарплату задерживали, жена притесняла и не давала простора, грымзы из ЖЭКа что-то замышляли против него, змеили коварные речи, соседка Маруся, пока он прикручивал ей фильтр вчера, рыдала в салфетку из-за отсутствия детей.

— Есть же у нее этот дрыщ, вот в него бы и причитала, а в меня за что? — Обиженно буровил Дятлов, вытаскивая из-за пазухи бутылку водки, как замерзающего котенка.

Норкин пошерудил в холодильнике и извлек два яблока и заплесневелые останки сыра. 

— Ну, бахнем, — кивнул он.

Опрокинули рюмки. Показалось, что после первой внутри наступило лето. Василий поприветствовал в себе тепло и пожалел Марусю за бездетность, заодно рассердившись на нее за то, что вызвала Дятлова, а не его.

К концу бутылки Дятлов раскоординировался и уронил свое размягченное тело на комнатный диван. И на тумбочке приметил «Мать с младенцем», из которой недвусмысленно торчала нитка с иголкой.  

— Это што? — спросил он, подняв вышиванье за уголок над собой, как кусок гнилой картонки.

— Ничего. — Норкин попытался выхватить женщину с младенцем.

— Это ты, что ли, так? — Дятлов далеко вытянул руку, вгляделся в рисунок и заржал. — Ниче се.

— Верни, сука. — Прошипел Норкин.

— Да че ты!.. — Продолжал хохотать гость. — Нормально так.

Василий выдернул наконец свое тканевое достояние из варварских рук:

— Хрен кукурузный, — просвистел он сквозь зубы.

После молчания Дятлов заметил, бросив взгляд на бутылку:

— Кончилась, сволочь.

 Похлопали по карманам, прояснили общее безденежье.

— А давай мы эту твою из ниток Маруське толкнем? — придумал пьяный Дятлов.

— Это для дочери… 

— Так ты ей еще забубенишь!

— Да Маруська не возьмет. Зачем ей?

— Ну вдруг… за бутылку-то?

Два раскаченных тела извлекли вышивку из пялец и спустились на второй этаж. На писк звонка из дверей вынырнула облепленная картофельным запахом, растрепанная домашней жизнью женщина в линялом платье. 

— Маруська, ребенка хочешь? — с порога в карьер шатнулся Дятлов.

— Вы что! — расстроилась Маруська из-за грубого копошения в ее мечте. — Полдень еще только, а вы уже как нелюди…  

Норкин перестал слышать в себе лето, и теперь, когда он почувствовал, что растолкал чужое горе, к пьяной пустоте примешался стыд.

— На вот, — запихнул он неоконченную вышивку в белые руки. — Это тебе.

Маруська развернула ткань, и от растерянности у нее набились слезы в глаза.

— Что это?

— Это твой ребенок, — смешавшись, бухнул Норкин, разворачиваясь для подъема домой.

— Это что? — растерянно повторила женщина, и несколько слезинок спрыгнули на ткань.

— Да чего ревешь-то? — сказал Дятлов. — Это вон Васька все — сам. Чтоб у тебя все хорошо было.

Маруся продолжала непонимающе молчать.

— Пошли, — потянул Василий напарника за собой.

— А отблагодарить-то? — пробурчал Дятлов. 

— Пошли, тебе говорят…

Когда они поднялись в однопалубный корабль, Норкину стало так горько и печально, что он вытолкал Дятлова за дверь и рухнув в кресло заплакал, размазывая кулаком слезы по щекам. 

Румяная осень бледнела с каждым днем. Наплывали туманы. Наскакивали дожди, сбивали цветные рюши с пышного платья природы. Обшитые белыми инеем, трепетали на ветру сердца осин. У окон дежурила сонная тишина, прикрытая телевизионным бормотаньем. Он вышил картину заново, но дочь в выходные не приехала. У нее засопливели дети. Потом всей семьей ездили на рынок пополнять запасы. Потом старшему строгали какую-то декоративную доску на труды. Потом сломалась машина. Потом Василий перестал спрашивать и спрятал пакет с нитками в дальний угол шкафа. 

Он просыпался в девять, плелся на кухню, заваривал чай, ходил на вызовы и ждал выходных.

Однажды, когда снежная мошкара облепила деревья у дома, Норкин распахнул дверь и обнаружил за ней Марусю. Она изменилась: как будто подступившая зима выбелила ее картофельную кожу, присыпала серебром серый взгляд и как-то ее всю подсветила изнутри. Она протянула ему два больших черных пакета и выдохнула:

— Сбылось, Василий Иванович. 

Василий посмотрел на нее непонимающе.

— Уж не знаю, как это так, может, это и не вы, конечно… Но мы пять лет пытались, не получалось. И вот…

— Чего?

— Чудо, наверное, не знаю…

— Беременна, что ли?

— Ага. Это из-за вас? — она опять протянула ему пакеты.

— Да ну… — он почесал затылок. — Ты извини, что тогда так…

— Это все-таки вы! Берите, устала держать уже, — Маруся поставила пакеты к его ногам.

— Это что?

— Всякое там, отблагодарить. Спасибо вам, Василий Иванович. 

Он долго сидел в задумчивости на кухне, наблюдая за мелким снегом. На столе громоздились две бутылки коньяка, колбАсы, сырные треугольники, банки красной икры, конфеты, консервы, чай. И новый шитьевой набор. 

Для осмысления произошедшего был вызван Дятлов. Дятлов ел икру ложкой, пил коньяк полустаканами и прицокивал языком.

— Вот баба уверовала… Соображения как у капусты! — качал головой Норкин.

— Ебан-бобан, — кивал собутыльник.

Открыли банку с соленьями.

— Домашнее, — сказал Дятлов.