Елена Колядина - Кто стрелял в президента

«Ах вот почему ты засобиралась в Москву! — встрепенулась коляска. — Джип этот тебе голову задурил».

Люба запрокинула лицо, зажмурила глаза и прижала руки к груди, обхватив себя за плечи.

«Какой он красивый!»

«Чего красивого? Темно-вишневый какой-то, — рассеянно пробурчала коляска. — Я понимаю, «атлантик лазурит» или зеленый цвет. Мелкими розочками мне нравится, купоном по низу. А тут — бурый».

«Какой у него запах… — Люба понизила голос. — Я с ума сойду от его запаха!»

«И какой такой запах? Бензином несет, пылью, резиной немытой. Тьфу!»

Люба и коляска перешептывались полночи. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович тоже долго не могли угомониться. В первом часу Надежда Клавдиевна скомандовала:

— Ладно, что из пустого в порожнее переливать. Поезд по нечетным проходит, значит, послезавтра.

— Теперь уж завтра, — поправил Геннадий Павлович, поглядев на часы.

— До послезавтра, — Надежда Клавдиевна пыталась выгадать день до расставания. — Николай придет, все обговорим, паспорт у него посмотрим, прописку. Пусть расскажет, какие у него планы на серьезные отношения. А то дак я еще Любушку и не отпущу!

— Верно, — согласился Геннадий Павлович. — Поглядим паспорт.

— Давай укладываться. Любушка спит давно, небось, мешаем ей, — проговорила Надежда Клавдиевна, замахнувшись на комара.

Около пяти часов утра Люба осторожно подъехала к комнате родителей. Они спали на разложенном диване. Над диваном висел ковер, а на ковре — фотография размером с телевизор пятилетней Любы с капроновым бантом на полголовы. Геннадий Павлович самолично увеличил и приклеил фотографию на кусок фанеры и покрыл лаком. На лбу Геннадия Павловича, около волос, сидел комар с раздувшимся рубиновым, как плодово-ягодное вино, брюшком.

— Кыш! — шепотом сказала Люба. — Пошел вон!

Комар поопористее расставил лапки и покосился на Любу.

— Мамочка, папочка, до свидания! — еле слышно прошептала Люба и тихонько прикрыла дверь в комнату.

Сердце ее сжалось: она никогда прежде не обманывала родителей. Люба вздохнула, положила на тумбочку в коридоре листок с запиской, мобильник, осторожно развернулась и поехала к тамбуру. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, заправив лямки за плечи.

В тамбуре было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.

«Выдумала — в мае пешком ездить», — заворчала коляска.

Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила вдоль стены. Крюк облегченно вздохнул и мгновенно уснул, повиснув вниз головой, как летучая мышь. Работенка у крюка — не позавидуешь. Попробуйте-ка сами уцепиться изнутри за ручку, ногой упереться в косяк и всю ночь крепко тянуть на себя дверь.

Люба привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы. Это был тот короткий миг, когда мир чист — поливальные машины уже сшибли мусор в лопухи по обочинам и на тротуары, а дворники еще не вымели его назад на проезжую часть и под кусты. Кстати, если все время идти за поливальной машиной вдоль часовых поясов земли, то можно увидеть весь мир чистым. Впрочем, я отвлеклась.

Люба выехала на влажную дорогу. Дорога местами была колдобистой.

«Себе да любовницам своим, небось, кажинный год ямочный ремонт проводят, — забрюзжала коляска. — А простым коляскам — хрен с маслом».

«Колясочка, хватит, — попросила Люба, объезжая выбоину. — Путь к славе не может быть легким».

Они жили на окраине городка: несколько щитовых двухквартирных домов с огородами и палисадниками, продуктовый павильончик, пилорама, от которой круглый год разносился запах новогодней елки, бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все. Дальше — шоссе. Знай себе, дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!

Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра, заманчивую, как реклама плазменного телевизора: еще не просохшее синее небо, изумрудное поле, пригорки, усыпанные цветками мать-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце, вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.

«Озимые нынче какие дружные», — деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик посевов, задорный, как у годовалого панка.

Жизнерадостный пейзаж не портил даже вид разрушенной фермы и заброшенных изб, просевших и сморщенных, как проросший к весне картофель — картину оживляла яркая поросль вездесущей крапивы.

«Зачем я дома сидела? — с радостным недоумением, возбужденной скороговоркой болтала Люба. — Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась, да поехала».

«По телевизору говорили, на федеральных трассах мафия на дорогах орудует, — докладывала Любе коляска. — Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!»

«Откуда ты знаешь, что сто?»

«Прикидываю. По рублю мало. По тысяче — лишку. Значит, по сто. Что же это, с меня четыреста рублей мафия проклятая затребует? Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые — нет».

«Не волнуйся, я мафии песни свои спою, и она нас бесплатно пропустит».

«Как же, бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные. По году, небось, уборные не выгребают… да какое, по году. По два! Да еще и деньги за нужду берут. Ой, нуж-да-а».

По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем, и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь: может, подвезти?

«Не соглашайся, Любушка, изнасилуют!» — сдавленно кричала коляска. И Люба отказывалась, но просто потому, что еще не насладилась тем, что едет в новую жизнь своими собственными силами!

— Сама-то куда едешь? — выкрикивали водители, и на лицах их не было печали.

— В Москву, — кивала головой в сторону горизонта Люба.

— Что делать?

— Петь. Я пою хорошо.

— А чего? — соглашались водители. — Правильно! Москва — большая. Там все поют, кому не лень. В метро только спустишься, уже песни кругом. Проживешь!

— Держи! — крикнул Любе один шофер и бросил ей на колени чупа-чупс.

Люба развернула слюдяную косынку и сунула леденец за щеку.

«Ты что? — закричала коляска. — Разве можно у чужих людей конфеты брать? Может она отравленная!»

Люба засмеялась:

«Ты прямо, как мама. Помнишь, как она вышла из магазина, а я с конфетой сижу?»

«Все помню, — драматически произнесла коляска. — Все! В этом-то и есть трагедия моей жизни».

Любе было пять лет. И Люба немножко запамятовала: Надежда Клавдиевна оставила коляску не у крыльца магазина, а закатила внутрь и пристроила возле хлебного отдела под плакатом «Хлеба к обеду в меру бери хлеб драгоценность им не сори». Именно так, без знаков препинания и был написан призыв. Когда Надежда Клавдиевна с кульком макарон и трехлитровой банкой березового сока вернулась за коляской, Люба была занята тем, что сосредоточенно отскребала остатки фантика и табачных крошек от липкой серой карамельки. Надежда Клавдиевна с криком «отдай маме каку!» выхватила конфету у Любы из рук, а на улице выбросила в канаву. Люба подняла вой.

— Любушка, — умоляла Надежда Клавдиевна, — нельзя конфеты у чужих, у незнакомых людей брать. Сморкни нос! Это может быть нехороший, плохой человек!

Люба замолкла, секунду подумала, и с надеждой спросила:

— А у хороших незнакомых людей конфеты брать можно?

Около девяти часов утра мимо Любы, притормаживая, проехал огромный, как грудь кормилицы, молоковоз. Водитель приоткрыл дверцу и обернулся назад, поджидая, когда подъедет Люба.

— Здрасьте! — весело поприветствовал он Любу. — Помочь?

— Спасибо, не надо. Вы не знаете, здесь кафе какое-нибудь будет?

— Метров через пятьсот, слева. Тебе кофе или чай купить?

— Что вы, я сама, — засмущалась Люба.

— Ладно, кончай скромничать. У Сергеевны вечно кипяток, как раз пока подъедешь, остынет немного. Что взять?

— Кофе, три в одном.

Когда Люба подъехала к кафе, водитель молоковоза уже сидел за красным пластиковым столиком и поглощал разрезанный вдоль батон с заложенными в него котлетами. Люба достала из рюкзака бананы и печенье.

— Угощайтесь!

— Не-е, бананы, это для девчат вроде тебя. А шоферня бананы не ест, чего добро переводить?

— Молоко везете?

— Его.

— Далеко?

— В Москву.

— В Москву? — обрадовалась Люба. — И я в Москву.