Джон Фанте - Спроси у пыли

На Банкер-Хилл опустился туман, к центру он рассеивался. Улицы были пустынны, и цокот от ее каблуков эхом катился вперед нас вдоль старых зданий. Она потянула меня за руку, и я нагнулся.

— Вы будете так нежны, — прошептала она, — так прекрасны!

— Давайте сейчас не будем об этом, — пробормотал я. — Давайте просто погуляем.

Ей требовалось выпить. Она настаивала. Открыв свой ридикюль, она извлекла десятидолларовую купюру.

— Смотрите — деньги! У меня куча денег!

Мы зашли в «Бар Соломона», где я обычно играл в кегли. В баре никого не было, кроме самого Соломона, который стоял, скрестив на груди руки, и переживал за свой бизнес. Мы выбрали кабинку с окном на улицу, и я предложил ей сесть, но она настояла, чтобы я это сделал первым.

Подошел Соломон.

— Виски! — выкрикнула женщина. — Море виски!

Соломон нахмурился.

— Мне пива, маленькую, — заказал я.

Суровый взгляд Соломона продолжать изучать мою спутницу, от недовольства у него сморщилась даже лысина. Я почувствовал, что в таком пристальном внимании бармена замешено кровное родство — женщина была тоже еврейкой. Соломон ушел за выпивкой, а мы остались сидеть друг напротив друга: она с горящими глазами, положив руки перед собой на стол, вытворяла пальцами невообразимые кульбиты, а я обдумывал пути бегства.

— Немного спиртного вас успокоит, — проговорил я и, не успев ничего сообразить, почувствовал, что меня держат за горло.

Пока она говорила о моих губах, о моем восхитительном рте, ее короткие пальцы с длинными ногтями нежно поглаживали мой кадык. О Боже, какой у меня, оказывается, рот!

— Поцелуйте меня! — потребовала она.

— Обязательно, заверил я, — только давайте выпьем сначала.

Она скрипнула зубами.

— Значит, и вам все понятно обо мне! — заговорила она. — Вы — как и все остальные. Вы знаете о моих ранах и поэтому не хотите меня целовать. Я вам противна!

«Она точно сумасшедшая, — решил я. — Надо убираться отсюда». Тут женщина привстала и сама поцеловала меня. Я ощутил запах ливерной колбасы. Когда она оторвалась от меня и вздохнула с облегчением, я достал носовой платок и вытер пот со лба. Соломон принес заказ. Я потянулся за деньгами, но она опередила меня и сунула Соломону десятку. Бармен отправился за сдачей, я окликнул его и сказал, что желаю рассчитаться сам. Женщина оскорбилась, она выражала свой протест, колошматя кулаками по столу и барабаня каблуками. Соломон обреченно поднял руки, и, взяв деньги женщины, пошел за сдачей. Как только он повернулся к нам спиной, я поднялся и сказал:

— Это ваш праздник, леди. Я ухожу.

Но она накинулась на меня и стала усаживать обратно. Ее руки крепко вцепились в меня. Мы боролись, пока я не решил, что это абсурдно. Усевшись, я стал обдумывать более хитрые пути спасения.

Соломон принес сдачу. Я взял одну монетку и сказал, что желаю сыграть в кегли. Не проронив ни слова, женщина позволила мне выйти из-за стола, и я направился к игровым автоматам. Она следила за мной, как кошка за хитрым мышонком. А Соломон с подозрением наблюдал за ней, словно перед ним коварный преступник. Выиграв, я подозвал Соломона, чтобы он запустил призовую игру.

— Кто эта женщина, Соломон? — шепнул я.

Он не знал, но она уже посещала его бар в этот вечер и прилично выпила. Я сказал ему, что хочу незаметно уйти.

— Первая дверь направо, — кивнул Соломон.

Женщина прикончила свой виски и теперь тарабанила пустой стопкой по столу. Я подошел, глотнул пива из своей бутылки и, указав на мужскую комнату, сказал, что должен отлучиться на минутку. Она молча погладила мою руку. Соломон видел, как я юркнул в дверь напротив той, что вела в туалет. Я миновал кладовую и распахнул дверь, ведущую во двор. Как только туман коснулся моего лица и заполнил легкие, я почувствовал облегчение. Мне захотелось бежать оттуда без оглядки. Хотя я и не был голоден, я прошагал целую милю до закусочной на Восьмой улице и выпил там пару кружек кофе, чтобы выждать время.

Я знал — она может снова наведаться в отель, после того как обнаружит, что упустила меня. Очевидно, эта женщина была не в себе, хотя, возможно, она просто перепила, но это не имело для меня никакого значения — я не хотел ее больше видеть.

К себе в отель я вернулся часа в два ночи.

В комнате все еще чувствовалось присутствие нежданной гостьи, этот запах старения, комната уже не принадлежала мне. Впервые наше целомудренное уединение было нарушено. Мне казалось, что все потаенные секреты моего убежища в одночасье были раскрыты. Я распахнул оба окна и стал наблюдать, как туман ползал в комнату печальными и медлительными клубами. Когда стало нестерпимо холодно, я закрыл окна. Комната отсырела, и все мои бумаги и книги стали влажными, но аромат ее духов так и не выветрился — непостижимо. Вытащив из-под подушки берет Камиллы, я почувствовал, что и он пропитался этой вонью, а когда я попробовал прижаться к нему лицом, то мне показалось, будто я окунулся в черные волосы этой женщины. Я сел за печатную машинку и стал барабанить по клавишам, печатая все, что взбредет в голову. И в тот же миг я услышал шаги в коридоре — она возвращалась. Живо выключив свет, я замер в темноте. Но было уже поздно, психопатка видела свет под моей дверью. Она постучалась, я не отвечал. Она постучалась снова, но я не шелохнулся, лишь пыхтел сигаретой. Тогда она принялась колотить в дверь кулаками и закричала, что если я не открою, то она будет долбать дверь ногами хоть всю ночь. Она не блефовала, ее пинки в дверь подняли такой кошмарный шум по всему ветхому отелю, что я не выдержал и открыл.

— Дорогой! — воскликнула женщина, простирая ко мне руки.

— Господи, — зашипел я на нее, — вам не кажется, что это переходит все границы? Я уже сыт по горло! Вы что — не видите?

— Почему ты бросил меня, дорогой? Почему ты так поступил со мной?

— У меня была назначена другая встреча.

— Зачем ты врешь мне, дорогой?

— Да идите вы к черту!

Женщина прошла в комнату, остановилась возле стола и выдернула лист из печатной машинки. На нем была напечатана полнейшая чушь — несколько несвязанных, случайных фраз, мое имя, отпечатанное большое количество раз и обрывки каких-то стихотворений. Но на этот раз лицо моей мучительницы озарила улыбка.

— Великолепно! — воскликнула она. — Ты — гений! Мой возлюбленный — гений!

— Я крайне занят, — залепетал я, — будьте так добры, уходите.

Она пропустила мои слова мимо ушей, села на кровать, расстегнула жакет и, покачивая ногой, объявила:

— Я люблю тебя. Ты мой малыш и будешь моим любовником.

— Как-нибудь в другой раз. Не сегодня. Я смертельно устал.

Приторный запах возвращался.

— Я не шучу, — заговорил я напористей. — Вам лучше уйти. Мне бы не хотелось применять силу.

— Я очень одинока, — проронила она.

Это прозвучало так неожиданно и так искренне, будто в ней что-то сломалось, прорвалось и хлынуло наружу вместе с этими словами. Мне стало стыдно за свою грубость.

— Ну ладно, — сказал я, — давайте просто посидим и поговорим немного.

Я взял стул, повернул спинкой вперед и оседлал. Я сидел, прислонившись подбородком к спинке стула, и смотрел на странную женщину, что расположилась на моей кровати.

Она была не настолько пьяна, как я думал.

С ней действительно что-то происходило, и виной тому был не алкоголь. Мне захотелось узнать, в чем истинная причина.

Ее рассказ отдавал безумием. Она назвала свое имя — Вера. Работала Вера экономкой у богатой еврейской семьи в Лонг-Бич. Но служба утомила ее. В Калифорнию она приехала из Пенсильвании, скрывшись на другом конце страны от своего мужа, который изменял ей. В этот злополучный день она приехала в Лос-Анджелес и увидела меня в ресторане на углу Оливковой и Второй. Она пошла за мной, потому что мои глаза «пронзили ее душу». Кстати, я не видел ее в ресторане. Я был уверен, что никогда не встречал эту женщину раньше. Проследив, где я живу, она отправилась в бар Соломона и стала пить. До вечера она пила, но это привело лишь к тому, что она совсем потеряла голову и ворвалась ко мне в комнату.

— Я знаю, что противна тебе, но ты должен попытаться забыть мое уродливое тело, потому что у меня доброе сердце. Знаешь, какая я хорошая. Я достойна большего, чем твое презрение.

Я лишился дара речи.

— Забудь о моем теле! — воскликнула она, простирая ко мне руки, и слезы хлынули по ее щекам. — Думай о моей душе! Она так прекрасна! И все, что есть в ней, будет твоим!

Вера закатилась в истерике, уткнувшись лицом в подушку, она ворошила свои темные волосы. Я был в растерянности, я никак не мог сообразить, о чем она толкует; ах, уважаемая леди, не надо так плакать, вы не должны плакать, я взял ее горячую руку и попытался объяснить ей, что все эти разговоры — пустая трата времени; весь ее разговор — жалкая глупость, это просто самоистязание какое-то, все ее слова — ворох бессмыслицы, и я силился донести до нее все это, размашисто жестикулируя и срываясь на умоляющий тон.