Том Шарп - Дальний умысел

И вот теперь в Соне он, казалось бы, обрел женщину, оценившую его и вполне пригодную на роль идеальной возлюбленной. Но тут были свои загвоздки: женский идеал Пипера, извлеченный из великих романов, отличала чистота помыслов и глубина чувствований. Но глубинным чувствованиям надлежало оставаться глубинными, а Сониным глубины недоставало — это было ясно даже и Пиперу. Соня источала готовность перейти от слов к делу и путала ему все карты. Во-первых, с нею он не мог быть похотливым хищником. Как можно зверем наброситься на ангела, если ангел, на которого набрасываешься, зверем набрасывается на тебя? Хищнику требуется жертва, нужна пассивность, которой в Сониных поцелуях отнюдь не было. Сжатый в ее объятиях, Пипер чувствовал себя во власти могучей, как слон, женщины; и даже если бы он не был обделен воображением, он не сумел бы вообразить себя при этом хищником. Все предельно затруднялось, и Пипер, глядя с палубы, как разбегаются к горизонту пенные борозды из-под кормы, переживал очередное противоречие Искусства и Жизни. Чтоб разрядить свои чувства, он достал гроссбух и записал: «Зрелые отношения требуют жертвы идеалов в интересах опыта, необходимо встать лицом к лицу с действительностью».

Ближе к ночи Пипер начал становиться лицом к лицу. Перед ужином он выпил две двойные порции водки, за едой осушил бутылку вина с уместным названием «Либфрау-мильх», подкрепил свои намерения чашкой кофе с бенедиктином и в лифте осыпал Соню ласками и обдал перегаром.

— Слушай, это вовсе не обязательно, — сказала она, когда Пипер пустил в ход руки. Но тот был тверд.

— Дорогая, мы же эмоционально зрелые люди, — выговорил он и по стенке добрел до двери каюты. Соня опередила его и включила свет. Пипер свет выключил.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Да успокой ты свою совесть, — сказала Соня. — И к тому же… Пипер перевел дыхание и со страстным упорством обхватил ее, они рухнули на постель.

— Какие у тебя груди, волосы, губы…

— У меня началось, — сказала Соня.

— Началось… — бормотал Пипер. — Какая у тебя кожа, какие у тебя…

— Началось у меня, — сказала Соня.

Пипер приостановился.

— В каком смысле началось? — спросил он, смутно чувствуя какой-то подвох.

— В том самом, — сказала Соня. — Дошло?

До Пипера наконец дошло, и местоблюститель автора «Девства ради помедлите о мужчины» кинулся из постели в ванную. Между Искусством и Жизнью оказались непредвиденные противоречия. Физиологические.

А в штате Мэн, в огромном доме над Французовым заливом Бэби Хатчмейер, урожденная Зугг, мисс Пенобскот 1935 года, нежилась на необъятной водяной тахте и думала о Пипере. На ее ночном столике кроме «Девства» лежал витамин «С» и стоял стакан шотландского виски. Она перечла книгу третий раз и вполне уверилась, что наконец-то опубликован молодой автор, способный оценить пожилых женщин. Правда, Бэби трудно было назвать пожилой. В свои сорок, то бишь пятьдесят восемь лет она была сложена как пострадавшая в авариях восемнадцатилетняя девушка и выглядела как забальзамированная двадцатипятилетняя женщина. Словом, у нее было все, что требуется, и это все требовалось Хатчмейеру первые десять лет их брака и оставалось в небрежении следующие тридцать. Он растрачивал свое мужское внимание и бычачий пыл на секретарш, стенографисток, а порою — на стриптизерок в Лас-Вегасе, Париже и Токио. Бэби смотрела на это сквозь пальцы, а он никак не стеснял ее в деньгах и с горем пополам терпел ее художественные, светские, метафизические и экологические увлечения, перед всеми хвастая своим счастливым браком. Бэби нанимала загорелых молодых декораторов и обновляла обстановку и себя даже чаще, чем это было необходимо. Она сделала столько косметических операций, что однажды Хатчмейер, вернувшись из блудной поездки, попросту не узнал ее. Тогда-то впервые и зашла речь о разводе.

— Ах, я тебя больше не задеваю за живое, — сказала Бэби, — ну, ты меня тоже не очень-то задеваешь. Последний раз ты раскачался, помнится, осенью пятьдесят пятого, пьяный в доску.

— Еще бы не пьяный, — съязвил Хатчмейер и тут же пожалел об этом. Бэби живо поставила его на место.

— Я тут вникала в твои делишки, — сказала она.

— А я и не скрываю. В моем положении опасно прослыть импотентом. Если подумают, что мне это дело уже не по возрасту, то и капиталом в случае чего никто не поможет.

— Тебе это дело вполне по возрасту, — сказала Бэби, — только я говорю о другом: о твоих финансовых махинациях. Хочешь развод — пожалуйста. Деньги пополам, выкладывай двадцать миллионов долларов.

— Ты что, спятила? — взревел Хатчмейер. — И думать забудь!

— А ты забудь думать о разводе. Я же тебе говорю: я разобралась в твоей бухгалтерии. И если тебе хочется, чтобы ФБР, Налоговое управление и судейские узнали, как ты уклоняешься от налогов, берешь взятки и субсидируешь преступный мир, то…

Хатчмейеру этого не хотелось.

— Ладно, не будем мешать друг другу, — горько сказал он.

— Только запомни, — посоветовала Бэби, — не дай бог со мной случится что-нибудь внезапное или необъяснимое: фотокопии нужных документов имеются, и у моих поверенных, и в банковском сейфе…

Хатчмейер запомнил. Он распорядился, чтобы к сидению в ее «Линкольне» приделали дополнительный ремень, и велел ей ездить осторожнее. Дом остался проходным двором для декораторов, актеров, художников и прочих фаворитов Бэби. Однажды вечером ей даже удалось обратать Макморди, после чего она тут же вычла у него из жалованья тысячу долларов — за износ оборудования, как злобно сострил Хатчмейер. Но Макморди такой статьи расходов не признавал и заявил Бэби протест. Хатчмейер возместил ему вдвое и принес свои извинения.

И все же Бэби никак не могла успокоиться на достигнутом. Когда ей не подворачивалось никого и ничего интересного, она читала. Поначалу Хатчмейер даже поощрял ее тягу к печатному слову, решив, что Бэби либо растет над собой, либо сходит на нет. Как обычно в случае с нею, он был неправ. Самоусовершенствование путем косметических операций вкупе с духовными запросами образовало жуткий гибрид. Из недалекой подштопанной шлюхи Бэби стала начитанной женщиной. Это превращение Хатчмейер заметил, вернувшись с франкфуртской книжной ярмарки и застав жену за чтением «Идиота».

— Как ты сказала? — не поверил он своим ушам, услышав, что книга эта увлекательная и полезная. — Для кого это она полезная?

— Для современного общества, пораженного духовным кризисом, — ответила Бэби. — Для нас.

— «Идиот» — для нас? — возмутился Хатчмейер. — Про то, как один малый вообразил себя Наполеоном, пришиб топором старушонку — и это для нас полезно? Большая мне будет польза — как от дырки в голове.

— У тебя и так голова с дыркой. Это же «Преступление и наказание», дуролом. Тоже мне издатель, ничего толком не знает.

— Я знаю, как сбывать книги, читать их я ни хрена не обязан, — заявил Хатчмейер. — Книги — это для тех, кто не находит себя в жизни. Дело делать — кишка тонка, вот и читают.

— Книги нас учат, — сказала Бэби.

— Чему? Апоплексическим припадкам? — спросил Хатчмейер, наконец припомнив, в чем дело в «Идиоте».

— ЭПИПЛЕКТИЧЕСКИМ. Это признак гения. Магомет тоже был припадочный.

— Ну, теперь у меня вместо жены энциклопедия, — сказал Хатчмейер, — да еще арабская. — Чем займешься? Превратишь дом в литературную Мекку или как?

Заронив эту идею, он поспешно улетел в Токио, к женщине, которая и говорить-то по-английски не умела, не то что читать. Когда он вернулся, Бэби уже прочла Достоевского насквозь. Она пожирала книги без разбора, как ее медведи — ежевику.

Эйн Рэнд делила ее душу с Толстым; она на удивление лихо одолела Дос Пассоса, намылилась Лоуренсом, попарилась у Стриндберга и отхлестала себя Селином. Конца этому не было видно; Хатчмейер вдруг оказался женатым на книгоедке. Вдобавок Бэби занялась писателями, а Хатчмейер писателей терпеть не мог. Они болтали о своих книгах, а ему приходилось под угрожающими взглядами Бэби кое-как соблюдать вежливость и даже проявлять интерес. Правда, сама Бэби быстро в них разочаровывалась, но присутствие в доме какого бы то ни было писателя так повышало кровяное давление Хатчмейера, что она не скупилась на приглашения и не переставала надеяться отыскать хотя бы одного, у которого дело не расходилось бы с его печатным словом. И вот наконец объявился Питер Пипер, автор «Девства ради помедлите о мужчины»: тут уж она была уверена, что человек не уступит собственной книге. Она лежала на водяной тахте и наслаждалась предвкушениями. Такая романтическая книга — но романтика не в ущерб содержательности — и такая необычная…

Хатчмейер вышел из ванной, зачем-то напялив бандаж.

— А что, тебе идет, — заметила Бэби, холодно разглядывая его снаряжение. — Носи-ка его почаще. Он придает тебе достоинство.